Вход
Логин:


Пароль: Забыли пароль?


Crowhaven-DarkCirodiil

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Crowhaven-DarkCirodiil » Книги » Иван Шмелев


Иван Шмелев

Сообщений 1 страница 7 из 7

1

Свет разума

С горы далеко видно.

Карабкается кто-то от городка. Постоит у разбитой дачки, у виноградника, нырнет
в балку, опять на бугор, опять в балку. Как будто, дьякон... Но зачем он сюда
забрался? Не время теперь гулять. Что-нибудь очень важное?.. Остановился, чего-
то глядит на море. Зимнее оно, крутит мутью. Над ним - бакланы, как черные
узелки на нитке. Чего - махнул рукой. Понятно: пропало все! Мне - понятно.

Живет дьякон внизу, в узенькой улочке, домосед. Служить-то не с кем: месяц, как
взяли батюшку, увезли. Сидит - кукурузу грызет с ребятами. Пройдется по улочкам,
пошепчется. В улочках-то чего не увидишь! А вот как взошел на горку да
огляделся...

Не со святой ли водой ко мне? Недавно Крещение было.

Прошло Рождество, темное. В Крыму оно темное, без снега. Только на Куш-Кае, на
высокой горе, блестит: выпал белый и крепкий снег, и белое Рождество там стало -
радостная зима, далекая. Розовая - по зорям, синяя - к вечеру, в месяце - лед
зеленый. А здесь, на земле, темно: бурый камень да черные деревья.

Славить Христа - кому? Кому петь: "Возсия мирови Свет Разума?.."

Я сижу на горе, с мешком. В мешке у меня дубье. Дубье - голова и мысли.

"Возсия мирови Свет Разума?!."

А дьякон лезет. На карачках из балки лезет, как бедный зверь. Космы лицо
закрыли.

- Го-споди, челове-ка вижу!.. - кричит дьякон. - А я... не знаю, куда деваться,
души не стало. Пойду-ка, думаю, прогуляюсь... Бывало, об эту пору сюда
взбирались с батюшкой, со святой водой... Ах, люблю я сторону эту вашу... куда
ни гляди - простор! "И Тебе видети с высоты Востока!.." А я к вам, по душевному
делу, собственно... поделиться сомнениями... не для стакана чая. Теперь нигде ни
стакана, ни тем паче чаю. Угощу папироской вас, а вы меня беседой?.. Хотите - и
тропарек пропою. Теперь во мне все дробит...

Он все такой же: ясный, смешливый даже. Курносый, и глаз прищурен - словно
чихнуть обирается. Мужицкий совсем дьякон. И раньше глядел простецки, ходил с
рыбаками в море, пивал с дрогалями на базаре, а теперь и за дрогаля признаешь.
Лицо корявое, вынуто в щеках резко, стесано топором углами, черняво, темно, с
узким-высоким лбом - самое дьяконское, духовное. Батюшка говорил, бывало:
"Дегтем от тебя, дьякон, пахнет... ты бы хоть резедой попрыскался!.." Смущался
дьякон, оглядывая сапоги, молчал. Семеро ведь детей - на резеду не хватит. И
рыбой пахло. И еще пенял батюшка: "Хоть бы ты горло чем смазывал, уж очень
ржавый голос-то у тебя!" Голос, правда, был с дребезгом - самый-то ладный,
дьячковский голос. Мужицкие сапоги, скребущие, бобриковый халат солдатский, из
бывшего лазарета, - полы изгрызены. Нет и духовной шляпы, а рыжая "татарка".
Высок, сухощав и крепок. Но когда угощает папироской, дрожат руки.

- Вот, человека увидал - и рад. Да до чего же я рад-то!.. А уж тропарь я вам
спою, на все четыре стороны. Извините, не посетили на Рождество. Сами знаете,
какое же нынче Христово Рождество было! О. Алексия бесы в Ялту стащили.

Я теперь уж один ревную, скудоумный... Приеду в храм, облекусь и пою. Свечей
нет. Проповедь говорил на слово: "Возсия мирови Свет Разума", по теме: "И свет
во тьме светит, и тьма его не объя!"

- А как, ходят?

- На Рождество полна церковь набилась. Рыбаки пришли, самые отбившиеся, никогда
раньше не бывали. Ры-бы мне принесли! Знаете Мишку, от тифа-то которой
помирал, - мы тогда его с Михал Павлычем отходили, когда и мой Костюшка болел?
Принес корзинку камсы, на амвон поставил и пальцем манит. А я возглашаю на
ектеньи! А он мне перебивает: "Отец дьякон, рыбы тебе принес!" Меня эта рыба
укрепила, говорил с большим одушевлением! Прямо у меня талант проповеди
открылся, себе не верю... При батюшке и не помышлял, а теперь жажду проповеди!
Открывается мне вся мудрость. Я им прямо: "Свет во тьме светит, и тьма его не
объя!" А они вздыхают. "Вот, - говорю, - некоторый человек, яко евангельский
рыбарь, принес мне рыбки. Я, конечно, чуда не совершу, но... насыщайтесь, кто
голоден! А душу чем насытим?" Выгреб себе три фунтика, и тут же, с амвона, по
десятку раздал. И вышло полное насыщение! И уж три раза приносили, кто - что, и
насыщались вдосталь. И духовное было насыщение. Прямо им говорю: "Братики, не
угасайте! Будет Свет!" А они мне, тихо: "Ничего, бу-дет!" "Нет у нас свечек, -
говорю, - возжем сердца!" И возжгли! Пататраки, грек, принес фунт стеариновых!
Вот вам и... "свет во тьме"! И справили Рождество.

Дьякон смазывает себя по носу - снизу вверх - и усмешливо щурит глаза. Нет, он
не унывает. У него семеро, но он и ограбленную попадью принял с тремя ребятами,
сбился дюжиной в двух каморках, чего-то варит.

- Принял на себя миссию! Пастыря нет - подпасок. А за меня цепляются. Молю
Господа и веду. Послали петицию в Ялту, требуем назад пастыря. Все рыбаки и
садовники, передовые-то наши, самые социалисты, подмахнули! Тре-буем! Пришел
матрос Кубышка с поганого гнезда ихнего, говорит мне: "Ты, дьякон, гляди... как
бы в ад тебе не попасть! Наши зудятся, народ ты мутишь на саботаж... рыбаки рыбы
нам не дают!" А меня осенило, и показываю в Евангелии, читай: "Блаженни ести,
егда... радуйтеся и веселитесь!.." - "Довеселишься!" - говорит. Ну, довеселюсь.
Вызвали к Кребсу ихнему. Мальчишка пустоглазый, а кро-ви выпустил!.. Наган-то
больше его. Он - Кребс, а я - православный дьякон. Иду, как апостол Павел, без
подготовки, памятуя: осенит на суде Господь! Вонзился в меня тот Кребс, плюнул
себе на крагу от сердечного озлобления, и: "Арестовать! А-а, народ у меня
мутить?!" Ну, что тут пристав покойный, Артемий Осипыч!.. А я ему горчишник, от
Евангелия: "Не имаши власти, аще не дано тебе свыше!" Так и перевернуло беса! И
вдруг, как из-под земли, делегация от рыбаков, и Кубышка с ними: "Отдай нашего
дьякона, нашим именем правишь!" Он им речь, - они ему встречь: "Не перечь!"
Отбили... А до вас я вот по какому делу...

Дьякон вынул из глубины халата зеленую бумажку.

- Язва одна возстала! Прикинулся пророком - и мутит. Вот, почитайте... новые
христиане объявляются... - сказал он дрогнувшим голосом и смазал нос. - Как это
называется?!

"Новый Вертоград..." - читаю я на бумажке, машинкой писано.

- Черто-град!.. Прости, Господи!.. - кричит дьякон. - Такой соблазн! Не баптист,
не евангелист, не штундист, а прямо... дух нечист!.. Все отрицает! И в такое-то
время, когда все иноверцы ополчились?! Ни церкви, ни икон, ни... воспылания?!.
Отними у народа храм - кабак остался! А он, толстопузый, свою веру объявил...
мисти-цисти-ческую! В кукиш... прости, Господи! И на евангельской закваске!
Первосвященником хочет быть, во славе! И... интелли-гент?!. А?!. Свет разума?!.
Объявил свою веру - и мутит! Но я вызвал его на единоборство, как Давид Голиафа.
Зане Голиаф он и есть. Восьмипудовый. И вот теперь вышло у меня сомнение. Высших
пастырей близко нет, предоставлен скудоумию своему и решил с вами поделиться
тревогой!..

Дьякон вскочил, оглянул море, горы: снежную Куш-Каю, дымный и снежный Чатыр-Даг,
всплеснул, как дитя, руками:

- Да ведь чую: воистину, Храм Божий! Хвалите Его, небеса и воды! Хвалите,
великие рыбы и вси бездны, огонь и град, снег и туман... горы и все холмы... и
все кедры, и всякий скот, и свиньи, и черви ползучие!.. Но у нас-то с вами
разбег мысли, а мужику надо, на-до!.. - стукнул он себе в грудь. - Я про
реформацию учил - все на уме построено! А что на уме построено - рассыплется!
Согрей душу! Мужику на глаза икону надо, свечку надо, теплую душу надо... Знаю я
мужика, из них вышел, и сам мужик. Тоскливо мне с господами сидеть подолгу,
засыпаю. Храм Господень с колоколами надо!.. В сердце колокола играют... А не
пустоту. С колоколами я мужика до последнего неба подыму! И я вызвал его на
единоборство!

- Кого - его? Ах, да... интеллигента-то?..

- Самого этого езуита, господина Воронова. Ка-кая фамилия! Черный ворон, хоть он
и рыжий, с проседью. И вот, послушайте и разрешите сомнение. А вот как было...

Еще в самую революцию, как социалисты-то наши на машинах-то все пылили, а
интеллигентки, высуня язык, бегали, уж так-то рады, что светопреставление
началось... - ах, что бы я мог порассказать... а вы роман бы какой
составили!.. - в самое это время и объявился у нас тот господин Воронов, и даже
потомственный дворянин. Из Англеи! В нем всякой закваски есть, от всех
поколений. Вы его видали! Вот. И я на его лавочке нарвался. Пудов восьми, бык-
быком. А как я на лавочке нарвался... Это после было, как я испытывать его
ходил, его "Вертоград Сердца". Но скажу наперед, ибо потом сразу уж все
трагической пойдет. Росту он к сажени, плечи - копна, брюхо на аршин вылезло.
Ходит в полосатом халате и в ермолке, с трубкой. Рычит, в глазищах туман и
кровь. Открыл он с мадамой лавочку "Дружеское Содействие". Принимать на
комиссию. Всякого добра потащили, и он свои картины повесил для прославления.
Денег у него было много, и давай по нужде скупать. Купил я у него, простите за
глупость... машинку "примус", за сорок тысяч. Принес жене, а Катерина
Александровна моя так вот ручки сложила: "Ах, ты, дурак-дьякон! Слезами своими,
что ли, топить-то ее буду? Керосин-то ты мне достал?!" Хлопнул я себя в лоб:
правда! Керосину уж другой год нет, и миллионы стоит! Не догадался. Жалко
Катеньку было, как она с ребятами за дубовыми кутюками, как вот и вы, по горам
ползала. Пошел назад. Не отдает денег! "А, - говорю, - вы мстите, что я дьякон и
борюсь идеальным мечом?" "Нет, - говорит, - я в лавке не проповедаю, и у меня
правило на стене. Грамотны?" Читаю объявление в разрисованном веночке из
незабудок: "Вынесенная вещь назад не принимается". Хуже Мюр-Мерилиза! А мне
сорок тысяч - неделю жить. "Хорошо, - говорит, - возьмите мылом, два куска.
Чистота тела первое условие свободы духа!" "Дайте, - говорю, - один кусок и
двадцать тысяч!" "Нет. Кусок и... молоток хотите или - щипчики для сахарку?" А
сахарку у нас и в помине нет! Взял его мыло, а оно в первую стирку как
завертится, как зашипит, так все в вонючий газ и обратилось! Поплакали, постояли
над пузыриками, и пузыри-то улетучились, вот вам по слову совести! А мыло-то,
дознано потом было, он сам варил по волшебному рецепту мошенническому. Так мы и
прозвали: "Воронье мыло духовное!" Но теперь я обращусь к самому важному и даже
трагическому.

В самые первые недели революции было то. Вышел я раз возглашать на ектенье и
вижу: стоит у правого крылоса, поджав руки на брюхе, самый он, мурластый, и
злокозненно ухмыляется. А после службы подают мне зеленую бумажку, а на ней
отпечатано: "Видимая церковь есть капище идолов, а священники и дьякона - жрецы!
Придите в Невидимую, ко Мне!" С большой буквы! А внизу, от Иоанна: "Аз есмь
истинная лоза виноградная, а Отец Мой - виноградарь". Не обратили внимания: ну,
штундист! Только, слышим, в народе стали говорить, что какая-то новая вера
объявляется, а другие - что господин Воронов виноторговлю открывает и
заманивает, а у его отца огромные виноградники закуплены, в компании с
англичанами. Но все сие было только предтечею горших бед.

Снесся о. настоятель с преосвященным и поехали мы к самому прокурору. Оскорбляют
Церковь! А прокурор новый, присяжный поверенный, воров защищал недавно. Мелким
бесом рассыпался, чуть под благословение не полез. "Ах, я так уважаю религиозные
проявления! Свобода совести для меня высший идеал, в ореоле блеска! Но... с
точки зрения философии и политики, не смею пальца поднять на инакомыслие. Он
тоже мучается религиозной совестью, а в борьбе огненной идеи рождается светлая
истина... Идите с ветвями мира и проповедуйте ваше Евангелие во все концы, слова
не скажу. Вейтесь идеальным мечом! И вы должны быть спокойны, так как у вас,
кажется, что-то предсказано? "Созижду Церковь Мою... и врата адовы не одолеют во
веки веков, аминь!" Переврал! "И теперь мы отделили вашу Церковь от нашего
государства, - и до свидания! У меня горы дел, а я еще не завтракал!.."

Еще я тогда, выходя, сказал о. Алексию: "Пустой граммофон, лопнет скоро!" О.
Алексий вздохнул: "Претерпим!" А тот, как служба, является со столиком в ограду,
разложит листочки, свечку зажжет - и приманивает. Зычно орет: "Совлеките ветхия
одежды, прилепитесь к чистоте!" И опять листочки. "Что такое брак в духе?" И
написано там... прямо, блуд! Будто Церковь занимается сводничеством!! Припутали
Бога в блуд! "Будьте свободны, и пусть только любовь соединяет тела и души". И
опять - от Иоанна: "Бог есть Любовь".

Собрали мы приходской совет и постановили: претерпеть попущение, но в ограду не
допускать. Поставили дрогаля Спиридона Высокого стеречь. Ну, он - ревнитель - и
Воронова шугнул, и столик его опрокинул, и дрючком гнал его до самого дома. Тот
- в милицию. А я пришел объяснять: борьба у нас идеальная, сам прокурор сказал,
а на церковный двор ни за что не пустим. Милицейский начальник почесал нос и
отмахнулся: "Хоть проглотите друг дружку, мне не до религии, уходите..."

А тот стал у себя на квартире творить соблазн. Объявил причащение вином
бесплатно, все из одной бутылки причащаются, женщины стали к нему в сад бегать.
Узнали мы про него. Оказывается, саратовский помещик, с полным высшим
образованием, два миллиона уже прожег, три жены у него было, с каким-то немецким
пастырем снюхался, и его из Питера выгнали, по протекции... а то быть бы ему в
каторжных работах за все святотатства, и кощунства, и уголовное кровосмешение.
Долго жил в Англии, и будто там его посвятили в пророки. Называет себя
знаменитым художником. А как революция наступила - и прикатил. И, действительно,
привез картины симфонические... Как-с?.. Да, символические, странного вида. То
на стенке громадное сердце висит, а из него кровь струями, с надписями: "Любовь
плоти", "Любовь плоти" - по струйкам-то... а вверху полыхает золотом, и
написано: "Любовь духовная". То еще два скелета нарисовано, и начертано на этом,
понимаете, месте: "Ветхий человек"! А рядом - голые обнимаются, во всех
прирожденных формах, даже до соблазна, и написано по грудям: "Новый Адам"! Потом
чаша на полотне, в цветочках, и из нее льется пенное, и написано: "Причаститесь
Духа". И еще - дверь написана золотая, с красной печатью, и поперек пущено:
"Печать Тайны"! И огромная картина - море, по волнам все столбиками, и будто не
волны, а свившиеся человеческие голые фигуры, зеленого цвета, словно духи тьмы,
и написано: "Море страстей плотских", - а над ними желтая рожа светится, как
луна.

Стали девушки к нему ходить, "тайну" чтобы узнать. А он им проповедует: .дадим
слово жить в духовной любви! Ему женщина, которая с ним приехала, скандалы
устраивала, а он ее бил жгутом и поленом. Раз ночью даже в сад в одной сорочке
выгнал и орал в окошко: "Совлеки ветхого человека, тогда впущу!" Ну, хуже
всякого штундиста. Поняли мы с о. Алексием, что это нам испытание, и обличали по
силе возможности. А он грязнейшими клеветами нас. Предложил батюшка ему
предстать для словопрения о вере в 4 часа дня в церкви. Отклонил, гадина: "В
капище ваше не пойду, а желаете под открытым небом, в моем саду?" В сад к нему
не пошли, понятно... в блудилище-то его гнусное! Так все и тянулось. А тут он
брешь-то нам и пробил! Тут-то и начинается самая трагедия... дабы воссиял Свет
Разума!.. И не знаю, как мне и понимать резюме, что вышло. И вот, метусь...

В оны дни пришел к нам, во храм, старший учитель здешний - и добрый же человек
какой, но глу-пый! Иван Иваныч, который регентствовал у нас, и говорит внезапно
и прикровенно: "Постиг я весь социализм теперь и отрицаю все, а главное -
религию и Церковь! Это же все одна профанация и скелет сгнивший!.." А батюшка
ему кротко: "И очень хорошо, одной паршивой овцой меньше в стаде". "Ну, -
говорит, - узнаете овцу!" И перекинулся к Воронову. Стал тоже листки раздавать.
А дура-ак!.. Тихий дурак, шестеро детей. Но благоустроился. Приятели ему
пообещали учебным комиссаром сделать, на весь уезд, и автомобиль сулили. Стал он
прихожан соблазнять. "Вон, - говорят, - и учитель новую веру принял... чего-
нибудь тут да есть, ему известно, хороший человек был!" Жена его плакала
приходила: "Отговорите его, стал все про духовную любовь говорить и от меня
отказывается, велит "ветхую плоть" какую-то совлечь... Я, конечно, уж не
молодая, но еще не ветхая..."

А она - гречанка, простая бабочка. "А он, - говорит, - с молодыми девушками в
садах спорит насчет духовной какой-то любви, без брака. Помогите по мере сил!"
Что с дураком поделаешь! Но не в сем тревога.

Дьякон вынул еще бумажку. Сверху - в медальоне портрет: мурластый, с напухшими
глазами, - тупое, бычье. И подписано: "Воронов, глава Духовного Вертограда". И
от Иоанна: "Вы уже очищены... Пребудьте во Мне, и Я в вас".

- Ну, не идол ли индейский, по роже-то?! - воскликнул с великой скорбью дьякон и
щелкнул по портрету. - Всего его и веры. Не понимают, но смущаются. Вечерами на
аристоне "куплеты" играет в садике, и с ним девицы. Голодают все, а он лепешки
печет, кур жарит, и бутылки не переводятся. С "бесами" в дружбе, они ему ордеры
на вино дают. Последил я через забор - чистый султан-паша в гареме! В пестром
халате с кисточкой, и поет сладеньким голоском: "Пашечка, сестра Машечка...
возродимся духовно, сорвем пелену греха!" И они-то, дурехи, грызут кости
курячьи, и воркуют: "Сорвемте, братец по духу, Ларион Валерьяныч... только винца
дозвольте!" А он бутылку придерживает и томит: "А что есть грех?" - "Стыд,
братец". - "Верно. Ева познала грех - стыд!" Возмутился я духом и возревновал. А
он еще: "Будем причащаться духу!" И я крикнул через забор: "Так у тебя
непотребный дом?! На это милиция существует!" И побежал в милицию. А начальник
мне, дерзко: "Раз он такой магнит - его счастье!" Как-то во мне все спуталось,
докладываю-то не. по порядку...

Как пришли вторые большевики, он в окошко на шесте выставил: "Долой ветхую
церковь", а внизу: "Всех причащаю Любви!" Стал домогаться, чтобы наш храм ему
передали, бумагу подал. Совсем, было, подмахнул ему какой-то комиссар Шпиль,
адвокатишка бывший, да наши дрогали подошли с дрючками и матроса привели:
"Только подмахни, будет тебе не шпиль, а цельное полено!" Их не поймешь.
Венчался у нас чекист Губил - помните, с кулак у него на шее дуля! - всем
образам рублевые свечи ставил и велел полное освещение!

И вот, уехали с Врангелем. А тот все пережил, такой гладкий. И домогается! О.
Алексия другой месяц в Ялте томят, чуть не расстреляли. Ну, я за него и принял
бремя. Ничего не страшусь. Что страх человеческий! Душу не расстреляешь. И
схватился с тем хулителем веры в последний бой!.. На Рождество проповедь сказал.
Плакали. И Писание не так знаю, и в риторике слаб, и в гомилетике, но на волю
Божию положился. Начну про хозяйство - а потом и сведется к Господу! Говорю:
"Бывает засуха в полях, а там и урожая дождутся, такожде и в душах наших!
Пропоем тропарь Празднику!" И поем. И про Свет Разума говорил: "Слушай Христа,
что Он велит. И не устрашайся! Христа принимай к себе! Какой Он был? Что есть
Солнце Правды?" Поговорил о Правде. Все вздыхают. "Можем мы без Христа?" - "Не
мо-жем!" - все, в один раз! Прихожу домой... Кто шапку картошки принес, кто
яичко, кто муки стаканчик. Идешь по базару - говорят: "Спасибо, отец дьякон!"
Работаю по садам с ними, за полфунта хлеба, и все меня знают. И Свет Разума
поддерживаю. Только теперь постигаю великое - Свет Разума! Все мудрецы
посрамлены, по слову Писания. До чего доделали! У-мы!! И приняли кабалу и тьму.
А которые не приняли - бежали в Египет от меча Иродова. А Свет-то Разума хранить
надо? Хоть в помойке и непотребстве живем, а тем паче надо Его хранить. И только
на малых сих надежда, поверьте слову! Мы с вами одиночки, из интеллигенции-то, а
все - прохвосты, пересчитайте-ка наших-то! Волосы поднимутся. Об них страшную
комедию писать надо, кровавыми слезами. Факты, фак-ты такие, и все запечатлены!
Поцеловали печать. Думали - на пять минут только обманно предались, а потом в
тинку и паутинку затянулись. И уже во вкус входят! И вот, Господь возложил
бремя. Но вот какая история...

Этот самый Иван Иваныч и попал к тому в лапы. А тот бумагу себе у них выправил
на проповедь. А те и рады: рас-ка-чивай! Выгоняй "опиум" из народа, Свет-то
Разума! В скотов обратим, запрягем и поедем. С "опиумом"-то народ - без страха,
а без него - сразу покорятся! Раз понятия Правды нет, тогда все примется, хлеба
бы только не лишали! А если еще и селедку дают, - чего! А Ворон-то и рад. Он и
плут, и сумасшедший дурак, у него одно засело - под себя покорить... В нем,
может, помещик-самодур отозвался, прадедушка какой-нибудь... Я, простите,
Ломброзо читал - и думаю, что... наследственность о-чень содействует революции!
Говорите - Бакунин? Я вам пятерых здешних насчитаю. Вы Аршина-то прощупайте.
Бездна падения! Родови-тый, и какие родственники в историю вошли! Так вот.
Ворон-то для них - ору-дие!..

Накануне Крещения достал я иеромонаха одного, привезли втайне из Симферополя,
рыбаки сложились на подводу. С трудом и вина достали для совершения таинства Св.
Евхаристии. У Токмакова запечатано для комиссаров, в наздраве не дали доктора,
из страха: такие-то трусы интеллигенты, предались. А надо все же чистого, вина-
то. Да и неверы. А добрые доктора - в чеке сидят. Отслужили обедню. И к самому
концу, как с крестным ходом на Иордань идти, на море, смотрю - какой-то
мальчишка листочки рассовывает. И мне в руку, на амвон сунул! Напечатано на
машинке: "Я, учитель Иван Иваныч Малов, отвергаю Церковь и Крещение и принимаю
новое, огнем и духом, сегодня, в 12 часов дня, на море, всенародно, со своей
семьей". И тут я возмутился духом и возревновал! Говорю о. иеромонаху: "Нарушим
все каноны, предадим анафеме сейчас же, извергнем из лона сами, дабы соблазн
парализовать, в назидание пасомым, хоть и собора нет, и время неположенное!" Но
иеромонах поколебался: надо увещевать! А какое там увещевать, раз сейчас тот его
в свое непотребство совратит?! И как подвели-то для соблазна! Учитель, со всеми
ребятишками, и как раз в самое торжество, когда Животворящий Крест будем
всенародно погружать! А в народе смущение, все на меня глядят: что же я не
ревную?! Скорбью одолеваем, возмутился! Кадила не удержу. А самолично
анафемствовать не могу! Поглядел я на образ Чудотворца Николая. А Он, без свечей
и без лампады, строгий! И передалось словно от Него: "Следуй, дьякон, Свету
Разума!" И тут-то со мной и вышло... И до сего часу в смятении, не согрешил
ли... А в сердце своем решил... А вот, слушайте...

Возглашаю верующим с амвона: "Братие, как и в прежние годы, шествуем крестным
ходом на Иордань и освятим воду, и... - тут я голосу припустил, - возревнуем о
Господе и будем вкупе, да знамение Кресте Господне на нас!" И пошли. Все. И
только тронулись с "Царю Небесный", в преднесении хоругвей, - наро-ду, откуда
только взялось! Столько никогда не видал на Иордани. А это через листочки по
городу, что учитель новую веру принимает - ихнюю! Так и собрал весь город.
Чувствую, что вызван на единоборство! Но только все - под хоругвями. Идем на
подвиг. Говорю-шепчу: "Господи, да не постыдимся! Подбегает ко мне Мишка-рыбак и
шепчет: "Решили ему "крещение" показать!" Говорю: "Не предпринимайте сами, а
Господь укажет". Укорительно посмотрел на меня, сказал: "Эх, отец дьякон! А мы-
то думали..." Скрылся он от меня - и опять заявляется: "Должны мы перетянуть!
Надо доказать приверженность, чтобы в море попрыгали массой!" А у нас, как вы
знаете, есть обычай: когда погружаем крест в море, некоторые бросаются с мола и
плывут. Одни кидают деревянные кресты, а плывущие их ловят и плывут с ними к
берегу, во славу Креста Господня! И которые приплывут сами - тем всегда бывало
от публики приношение. Температура в воде до нуля, а в это Крещение на берегу
было до семи градусов мороза. А народ-то сильно отощал, на себя не надеются, до
берега-то саженей двадцать! Мишка и шепчет: "Собрали мы призы: пять бутылок
вина, пять пакетов листового табаку, два фунта муки и курицу - двенадцать
призов. Надо им носы наломать, для славы веры!" Значит, передалось нашим-то, по-
няли! Но сердце мое смутилось: недостойно сие высоты веры и Света Разума! О вере
рвение - и вдруг бутылки вина и табачишко! Веру деньгами укрепляем и дурманом?!
А ревность во мне кипит: "Господи, - думаю, - не осуди, не вмени малым сим и
мне, скудоумцу, во смертный грех! Как умеем... нет у нас иного инструмента для
посрамления язычников! Для малых сих, для укрепления духа ратуем. Ты все видишь,
и все Тебе ведомо, до самых грязных глубин, до сухой слезинки, выплаканной во
тьме беззвучной! Ведь чисты сердцем, как дети. И хулиганы, и пьяницы, и воры, и
убийцы даже, и мучители-гонители есть, а чисты перед Тобою, как стеклышко, перед
сиянием Света Разума!" Не на них вина, а на мудрых земною мудростью: до чего
довели народ! Со-бою его заслонили, подменили, сочли себе подобным, мудрым их
скудельной мудростью! А ему высшая мудрость дарована. Свет Разума, но ключ у
него украден, не открыта его сокровищница! И понял я тут внезапно, что такое
Свет Разума! Вот, сие... - показал дьякон себе на сердце.

- Мятется во мне, и психологию я знаю, но это превыше всякой ученой психологии!
Высший Разум - Господь в сердцах человеческих. И не в едином, а купно со всеми.
Это и это, - показал он на голову и на сердце, - но в согласовании
неисповедимом. Как у Христа. Ковыль только на целине растет. И укрепился я
духом. Сказал Мише: "Ревнуйте, братики, Бог нам прибежище и сила!" Будто и
нехорошо? Да червячок-то по-червячиному хвалу поет, а свинья хрюкает! Да будем
же хоть и по-свиному возноситься! И до орла. И до истинного подобия Бога-
Света... Да как посмотрел на паству-то на свою - страшно и скорбно стало. Рвань
та-ка-я, лица у всех убитые, зеленые, в тоске предсмертной. И сколько голодом
поморили, а поубивали ско-лько! И все, чувствую, устремлены в упованье на меня:
"Подаждь, Господи!" И ропот во мне поднялся: "Куда же, Господи, ведешь нас?!
Зачем испытуешь так?"

Вы знаете нашу пристань. Слева, где ресторанчик пустой на сваях, поближе к
пристани, поставили они кресло под красным бархатом, и на том кресле, смотрю,
сам окаянный сидит, Кребс-то наш, хозяин жизни и смерти, мальчишка, в лаковых
сапогах и в офицерской папахе серой, и в светлом, офицерском, полушубке, с
кармашками на груди. С убиенного снял себе! Сидит, как бес-Ирод, нога на ногу,
развались, и курит. На позорище веры православной выехал! И свита его кругом, и
трое за ним красных дураков наших, в шлыках и с ружьями. На позорище нашем
угнездился. А у самой воды, на камушках, столик под розовой скатеркой, а на
столике - бутылка для "причащения" и чурек татарский. И стоит идол тот, в
хорошей шубе, с лисьим воротником, морда багровая, в громаднейшей лисьей шапке,
как с протодьякона, Ворон-то окаянный, и красным кушаком подпоясан, как купчина,
мясник с базара. А сбочку, гляжу: дурак-то наш, интеллигент-то наш скудоумный и
скудосердый, учитель Иван Иваныч! Как червь, тощий, длинноногая оглобля
согнутая, без шапчонки, плешивенький, ноги голенастые, голые, из-под горохового
пальтишка видны. Стоит и дрожит скелетом, на грязное море смотрит, "крещения"
дожидается. И татары возле него шумят, пальцами в него тычут, насмехаются. И все
его шестеро ребятишек, босые, в пальтишках, жмутся! А его жена, гречанка, кричит
на него источно, деток охраняет- вырывает, а он только ладошками взад
отмахивается, ушел в себя. А Ворон из книги что-то вычитывает и рукой
размахивает, как колдует. А Кребс покатывается на кресле и дым через папаху
пускает, ногами сучит.

С пристани мне все видно. И такое во мне смятение!.. Возглашаю, а сам на
трагедию взираю. Запели "Спаси, Господи, люди Твоя"... и иеромонах спустился по
лесенке Крест в море погружать, и все на колени пали по моему знаку. И как в
третий раз погрузили Крест, Ворон и приказал Ивану Иванычу в море погрузиться, а
сам книгой на него, как опахалом. Тот скинул пальтишко - и бух по шейку! А Ворон
руки воздел. Да хватился детишек, а мать их в народ запрятала! Тот, дурак-то, из
моря машет, желтый скелет страшенный, и Ворон призывает зычно: "Идите в мой
Вертоград!" - а народ сомкнулся. И бакланы, помню, над дураком-то нашим вместо
голубя пронеслись, черные, как нечистые духи! Слышу - кричат в народе: "Зачем
дозволяют позорить веру?! В море его скинуть, Кребса, нечистого!" А он - за
ружьями! Покуривает себе. И потребовал от Воронова стакан вина. И, говорили,
того дурака поздравил, селедку-то нашу скудоумную, скелета-то интеллигентного,
учи-теля разумного! И тут во мне закипе-ло... и я воздел руку с орарем и крикнул
в ожесточении и скорби, себя не помня: "Богоотступнику и хулителю православной
веры Христовой, учителю Малову - ана-фе-ма-а-а!.." - Не все слыхали за шумом, но
ближе поддержали: "ана-фема!" Иеромонах меня за руку, и дрожит... И все
смешалось... Забухали с пристани за крестами человек тридцать! Побили все
рекорды! Крик, гам... Подбадривают, визжат, заклинают, умоляют! На лодках рыбаки
стерегут, помощь подают, вылавливают: которые утопать стали, с ледяной воды, от
слабосилия! А там саженками шпарят, гикают... Брызг летит! Народ "Спаси,
Господи, люди Твоя" поет всеми голосами, иеромонах на все стороны Крестом
Господним - на горы, и на море, и на подземное, и на демона-то того с Вороном...
и я кистию окропляю - угрожаю, в гневе, и кругом плач и визг... А там - е-кстаз!
Уж не для приза или молодечество показать, а веру укрепить! Три старика и хромой
грек-сапожник ринулись. Бабы визжат: "Отцы родные, братики, покажите веру!" А я
и кадилом, и орарем, и кистию... Кричу рыком: "Наша взяла! Во Имя Креста
Господня, окажи рвение, ребятки!" И доказали! Прямо, скажу, стихия объявилась!
Восемнадцать человек враз приплыли со крестами, семеро без крестов, но со
знамением на челе радостным, остальных на лодке подобрали без чувств. Ни единого
не утопло! Всех на подмерзлом камне сетями накрыли, вина притащили, - матрос с
пункта пришел и сомкнулся с нами, и поздравлял за русскую победу! Праздников
Праздник получился. И всем народом - "Спаси, Господи", - ко храму двинулись. А
Кребс не выдержал, убежал. А дурака, говорили, жена домой сволокла, без
чувств...

Вот... понимаю: язычество допустил в пресветлую нашу веру. Но... всему
применение бывает?.. И тревога мутит меня... Хотя, с одной стороны, после позора
дурацкого, ни одна душа не пойдет тому дураку вослед, но... не превысил ли? Не
имею благодати ведь? Хотя, с другой стороны, или - гордыня во мне это? Ведь
поняли без слов! И в сем оказательстве... не мой, не мой!.. - всхлипнул от
волнения и восторга дьякон и смазал ладонью по носу, снизу вверх. - А всего
народа - Свет Разума?! По силе возможности душа сказала?..

- Конечно... и здесь - Свет Разума, - сказал я и почувствовал, что дубовая
клепка с моей головы спадает.

- Согласны?!. - воскликнул радостный, как дитя, дьякон. - Ну, превышение... и
тонкого духа нет... высоты-то! Но... что прикажете делать... на грошиках
живем... последнюю нашу Св. Чашу отобрали... уж оловянную иеромонах привез,
походную... Можно и горшок, думаю? Начерно все... но...

Он поднялся и поглядел на горы.

- Спою тропарек... петь хочется! Ах, чего-то душа хочет, интимного... С тем и
шел. Пройдусь, думаю, на горы, воспою... И тревога во мне, и радость, покою
нет...

Он пел на все четыре стороны - и на далекую белую зиму, и на мутные волны моря,
и на грязный камень, и на дали. Дребезгом пел, восторженным.

- И вот, уж и победа! - воскликнул он, садясь и подхватывая колени. - Дурачок-то
наш звал меня! В тот же вечер без памяти свалился. Сорок градусов! Три дня без
памяти. Прибежала жена: "Идите, помирает!" Прихожу, а там уж Ворон сидит, как
бес, за душой пришел. Лежит наш дурачок Иваныч, и свечка восковая при нем горит,
у иконы Спасителя. Плачет: "Не даю ему, а велит тушить... Вот, помираю, отец
дьякон. Хочу войти, а его отвергаюсь... Уйдите, господин Воронов, посланник
сатаны! Я был православный - и останусь!" А тот погладил брюхо, и говорит: "Нет,
вы уж отвергли капище, и жрец вас проклял! И приняли истинное крещение! Тайна
сия нерасторжима!" - "Нет, - говорит, - я только искупался, как дурак, и все
недействительно". Жена схватила ухват, да на того!.. "Уйди, окаянный демон,
пропорю тебе чрево твое!" Ну, тот ослаб. "Духовная гниль и мразь вы все!" -
прошипел и подался вперед ухватом. А я учителя успокоил. Говорю: "Собственно
говоря, в совокупности обстоятельств моя анафема недействительна, а только
сыграла роль для укрепления колеблющихся. И иеромонах так думает". - "В таком
случае, дайте мне вашу руку!" И поцеловал мне, хотя и против правил. Дал слово
всенародно исповедать веру. В регенты опять хочет. И через неделю оправился.
Сводя итог, разумею, что... Но лучше уж вы скажите верное резюме!.."

И мы хорошо поговорили, на высоте.

Декабрь, 1926 г.

Севр.

0

2

Иван Шмелёв. Лето Господне

     Праздники - Радости - Скорби

     Два чувства дивно близки нам -
     В них обретает сердце пищу -
     Любовь к родному пепелищу,
     Любовь к отеческим гробам.
     А.С.Пушкин

     Наталье Николаевне и
     Ивану Александровичу
     Ильиным
     посвящаю

     Автор
     Праздники

        ¶ВЕЛИКИЙ ПОСТ§

        ¶ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК§
     Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный,
скучный. Да, сегодня Великий Пост. Розовые занавески, с охотниками и утками,
уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас
Чистый Понедельник, и все у нас в доме  чистят.  Серенькая погода, оттепель.
Капает за окном - как плачет. Старый наш плотник - "филёнщик" Горкин, сказал
вчера, что  масленица  уйдет  - заплачет.  Вот и заплакала  -  кап... кап...
кап... Вот  она! Я смотрю  на  растерзанные  бумажные  цветочки, назолоченый
пряник "масленицы" - игрушки, принесенной вчера из  бань: нет ни медведиков,
ни  горок,  - пропала радость. И радостное что-то копошится в  сердце: новое
все теперь, другое. Теперь уж "душа начнется", - Горкин вчера рассказывал, -
"душу готовить надо". Говеть, поститься, к Светлому Дню готовиться.
     - Косого ко мне позвать! - слышу я крик отца, сердитый.
     Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, - редко кричит
отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же  его простил  за  пьянство,
отпустил ему все грехи: вчера  был прощеный день.  И Василь-Василич  простил
всех нас,  так и сказал в столовой на коленках  -  "всех прощаю!". Почему же
кричит отец?
     Отворяется  дверь, входит  Горкин с сияющим медным тазом.  А, масленицу
выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая
моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается
кислый пар, - священный. Я  и теперь его слышу,  из дали лет. Священный... -
так  называет  Горкин. Он  обходит  углы  и тихо колышет  тазом.  И надомной
колышет.
     -  Вставай, милок, не нежься... -  ласково говорит он мне, всовывая таз
под полог. - Где она у тебя  тут, масленица-жирнуха... мы ее выгоним. Пришел
Пост - отгрызу у волка хвост. На  постный рынок с тобой поедем, Васильевские
певчие петь будут - "душе моя, душе моя" - заслушаешься.
     Незабвенный, священный запах. Это пахнет  Великий Пост. И Горкин совсем
особенный, - тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился,
надел все чистое,  - чистый сегодня понедельник! - только казакинчик старый:
сегодня  все  самое  затрапезное  наденут,  так  "по  закону  надо". И  грех
смеяться, и надо  намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест  без  масла, а
голову надо, по  закону,  "для  молитвы". Сияние  от него идет, от седенькой
бородки,  совсем серебряной, от расчесанной  головы. Я знаю, что  он святой.
Такие - угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю,
что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет  с ними пить
чай - "за сахар".
     - А почему папаша сердитый... на Василь-Василича так?
     -   А,   грехи...  -  со   вздохом  говорит  Горкин.   -  Тяжело   тоже
переламываться, теперь все  строго, пост.  Ну, и сердются. А ты держись, про
душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли... по закону-то!
Читай - "Господи-Владыко живота моего". Вот и будет весело.
     И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

     В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед
красноватой иконой Распятия, очень  старой,  от покойной прабабушки, которая
ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она
будет  негасимо гореть до  Пасхи. Когда зажигает отец, -  по субботам он сам
зажигает все  лампадки,  -  всегда  напевает приятно-грустно: "Кресту Твоему
поклоняемся, Владыко", и я напеваю за ним, чудесное:

     И свято-е... Воскресе-ние Твое
     Сла-а-вим!

     Радостное до слез  бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится
мне,  за  вереницею дней Поста,  - Святое  Воскресенье, в  светах. Радостная
молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.
     Мне начинает  казаться,  что теперь  прежняя  жизнь кончается,  и  надо
готовиться  к  той жизни,  которая  будет...  где? Где-то, на  небесах. Надо
очистить  душу от  всех:  грехов, и потому все  кругом  -  другое.  И что-то
особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин  мне рассказал, что теперь
- "такое, как душа расстается с телом". Они стерегут, чтобы ухватить душу, а
душа трепещет и  плачет - "увы  мне,  окаянная я!" Так  и в ифимонах  теперь
читается.
     - Потому  они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет! Потому и
пост даден, чтобы  к церкви  держаться больше, Светлого Дня дождаться.  И не
помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить все станут: помни...
по-мни!.. - поокивает он так славно.
     В  доме  открыты  форточки,  и слышен  плачущий и  зовущий  благовест -
по-мни.. по-мни... Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется
-  постный благовест. Шторы  с окон  убрали,  и будет теперь  по-бедному, до
самой  Пасхи.  В гостиной надеты серые  чехлы  на мебель,  лампы завязаны  в
коконы, и  даже  единственная картина, -  "Красавица  на  пиру",  -  закрыта
простынею.
     Преосвященный так посоветовал.  Покачал  головой  печально и прошептал:
"греховная и  соблазнительная картинка!" Но отцу очень нравится - такой шик!
Закрыта   и   печатная  картинка,   которую   отец   называет  почему-то   -
"прянишниковская",  как старый дьячок пляшет, а старуха его  метлой колотит.
Эта  очень понравилась  преосвященному,  смеялся  даже.  Все  домашние очень
строги,  и в затрапезных платьях с заплатами, и мне велели надеть курточку с
продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь  ловко кататься по паркетам,
но  только  страшно,  Великий  Пост:  раскатишься  -  и  сломаешь  ногу.  От
"масленицы"  нигде  ни крошки, чтобы и духу не было. Даже  заливную осетрину
отдали вчера на кухню. В буфете остались  самые  расхожие тарелки, с  бурыми
пятнышками-щербинками, -  великопостные.  В  передней стоят миски с  желтыми
солеными  огурцами,  с  воткнутыми в них  зонтичками укропа,  и  с  рубленой
капустой,  кислой,  густо  посыпанной  анисом,  - такая  прелесть. Я  хватаю
щепотками, - как хрустит! И  даю  себе слово  не скоромиться во  весь  пост.
Зачем  скоромное, которое  губит душу, если  и без того  все  вкусно?  Будут
варить компот,  делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох,
маковый  хлеб   с  красивыми   завитушками   из   сахарного  мака,   розовые
баранки,"кресты" на Крестопоклонной... мороженая клюква с  сахаром, заливные
орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный,
пастила  рябиновая, постный  сахар -  лимонный, малиновый,  с апельсинчиками
внутри, халва... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные
пирожки  с  груздями, а гречневые блины с  луком  по  субботам...  а кутья с
мармеладом в первую  субботу, какое-то "коливо"! А миндальное молоко с белым
киселем,  а   киселек  клюквенный  с   ванилью,   а...великая   кулебяка  на
Благовещение, с  вязигой, с осетринкой! А  калья,  необыкновенная  калья,  с
кусочками голубой икры, с  маринованными огурчиками...  а моченые яблоки  по
воскресеньям,   а   талая,  сладкая-сладкая  "рязань"...  а  "грешники",   с
конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели
и т а м, куда все  уходят из этой жизни, будет  такое постное! И почему  все
такие скучные? Ведь все - другое, и  много,  так  много  радостного. Сегодня
привезут первый  лед и  начнут набивать подвалы, - весь двор завалят. Поедем
на "постный рынок", где стон стоит,  великий грибной рынок, где я никогда не
был... Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:
     - Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.
     Мне  делается  страшно. Я смотрю  на Распятие. Мучается,  Сын Божий!  А
Бог-то как же... как же Он допустил?..
     Чувствуется мне в этом великая тайна - Б о г.

     В  кабинете кричит отец, стучит кулаком  и топает. В такой-то день! Это
он на  Василь-Василича. А только вчера  простил. Я боюсь войти в кабинет, он
меня непременно выгонит,  "сгоряча",  -  и притаиваюсь за  дверью. Я вижу  в
щелку  широкую спину  Василь-Василича,  красную его  шею и  затылок. На  шее
играют   складочки,  как  гармонья,  спина   шатается,   а  огромные  кулаки
выкидываются назад, словно кого-то отгоняют, - злого духа? Должно быть, он и
сейчас еще "подшофе".
     - Пьяная морда!  -  кричит отец, стуча  кулаком  по  столу, на  котором
подпрыгивают со звоном груды денег.  - И посейчас  пьян?! В такой-то великий
день! Грешу с  вами, с  чертями, прости, Господи! Публику чуть  не убили  на
катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял... на  триста
целковых! Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит привез... в ногах у него
забыл?! Вон в деревню, расчет!..
     - Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню  ходил-парился...  чистый
понедельник-с... все в бане,  с пяти  часов, как полагается... -докладывает,
нагибаясь,  Василь-Василич и  все отталкивает кого-то сзади. - Посчитайте...
все сполна-с...  хозяйское  добро  у  меня...  в огне  не  тонет,  в воде не
горит-с... чисто-начисто...
     - Чуть  не  изувечили публику! Пьяные, с гор катали?  От квартального с
Пресни записка мне... Чем это пахнет? Докладывай, как было.
     - За тыщу выручки-с, посчитайте.  Билеты докажут, все цело. А так было.
Я  через  квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу. К ночи
пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну  скатили дилижан, кричат -
жоще!  Восьмеро  сели, а Антон Кудрявый  на  коньках  не  стоит, заморился с
обеда, все катал... ну, выпивши маленько...
     - А ты, трезвый?
     - Как стеклышко, самого квартального  на санках только прокатил, свежий
был... А  меня в  плен  взяли! А  вот так-с. Навалились  на  меня с  Таганки
мясники...  с блинами  на  горы  приезжали,  и  с  кульками...  Очень  я  им
пондравился...
     - Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...
     - Забрали  меня  силом на дилижан,  по-гнал нас  Антошка... А  они меня
поперек держут, распорядиться не дозволяют.  Лети-им с  гор...не  дай Бог...
вижу, пропадать  нам...  Кричу  -  Антоша, пятками  режь,  задерживай!  Стал
сдерживать пятками,  резать... да  с ручки сорвался,  под дилижан, а дилижан
три  раза перевернулся на всем лету, меня в это место... с кулак нажгло-с...
А там,  дураки,  без  моего  глазу...  другой  дилижан выпустили  с пьяными.
Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для  проводов  масленой не  вовсе
тверезый...В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег,
в  днище наше ударили, пробили,  а народ только пораскидало... А там  третий
гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу
зацепило, сапог  валеный,  спасибо, уберег от  полома.  А  то  бы  нас  всех
побило... лежали мы на льду, на самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал
пужать,  протокол  писать,  а  ему квартальный  воспретил, смертоубийства не
было!  Ну,  я писаря повел в  листоран, а газетчик  тут грозился пропечатать
фамилию  вашу...и ему солянки  велел подать...  и  выпили-с!  Для хозяйского
антиресу-с.  А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под
Великий Пост,  чтобы было тихо  и  благородно...  все веселения,  чтобы  для
тишины.
     - Антошка с Глухим как, лежат?
     - Уж в  бане  парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого
хрену  под затылок.  Уж капустки  просят. Напужался был  я,  без памяти  оба
вчерась  лежали, от...  сотрясения-с! А я  все  уладил, поехал  домой, да...
голову  мне  поранило о  дилижан,  память  пропала...один  мешочек мелочи  и
забыл-с... да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!
     -   Ступай...  -  упавшим  голосом  говорит  отец.  -  Для  такого  дня
расстроил...  Говей  тут с вами!.. Постой... Нарядов сегодня  нет, прикажешь
снег от  сараев  принять...  двадцать  возов  льда после  обеда  пригнать  с
Москва-реки,  по  особому  наряду,  дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера
прощенье просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.
     Василь-Василич видит меня,  смотрит сонно  и  показывает руками, словно
хочет сказать: "ну,  ни за что!" Мне его жалко и стыдно  за отца: в такой-то
великий день, грех!
     Я долго  стою  и  не решаюсь  - войти?  Скриплю  дверью. Отец,  в сером
халате, скучный, - я вижу его  нахмуренные брови, - считает, деньги. Считает
быстро и ставит столбиками. Весь стол в  серебре и меди. И окна в столбиках.
Постукивают счеты, почокивают медяки и- звонко - серебро.
     - Тебе чего? -  спрашивает он строго. -  Не мешай. Возьми  молитвенник,
почитай. Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!
     Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.
     В мастерской лежат  на  стружках, у самой  печки, Петр  Глухой и  Антон
Кудрявый.  Головы у  них  обложены  листьями  кислой капусты,  -"от  угара".
Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют  полушубки и армяки. У окошка
читает  Горкин  Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок.  По складам
читает. Слушают молча  и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут
идти  на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать,  наминает в  огромных
чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет  редькой и капустой. Полупудовые ковриги
дымящегося  хлеба лежат  горой. Стоят ведерки с  квасом и с огурцами. Черные
часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:
     - ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.
     Поднимается  шершавая  голова Антона,  глядит  на меня мутными глазами,
глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному  чтению  святых
слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:
     - Ох, кваску бы... огурчика бы...
     А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:
     "Идите от  Меня...  в огонь  вечный...  уготованный  диаволу  и аггелам
его!.."
     А часики, в тишине, - чи-чи-чи...
     Я тихо сижу и слушаю.

     После  унылого  обеда,  в общем  молчании,  отец все еще расстроен, - я
тоскливо  хожу во дворе  и  ковыряю снег.  На  грибной  рынок  поедем только
завтра, а к  ефимонам  рано. Василь-Василич тоже уныло  ходит, расстроенный.
Поковыряет  снег,  постоит. Говорят,  и обедать  не садился.  Дрова поколет,
сосульки метелкой посбивает...  А то  стоит и  ломает ногти.  Мне его  очень
жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит на нее  чего-то  и отдает  -  ни
слова.
     - А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши. - Расчет,
говорят, бери... за  тридцать-то  лет!  Я  у  Иван  Иваныча  еще  служил,  у
дедушки... с мальчишек... Другие  дома нажили,  трактиры пооткрывали с ваших
денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь, в деревню поеду, служить ни у кого не
стану. Ну, пусть им Господь простит...
     У меня перехватывает в горле от этих слов.  За что?! и в такой-то день!
Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь-Василича.
     -  Василь-Василич! -  слышу я  крик отца и вижу, как  отец, в пиджаке и
шапке,  быстро идет к сараю, где мы беседуем. -  Так как же это, по билетным
книжкам выходит выручки  к  тысяче, а денег на триста рублей больше?  Что за
чудеса?..
     -  Какие есть - все ваши, а чудесов тут  нет, -  говорит  в сторону,  и
строго, Василь-Василич. - Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!
     -  А ты  не  серчай,  чучело...  Ты меня знаешь.  Мало  ли  у  человека
неприятностей.
     - А так, что вчера ломились на горы, масленая... и  задорные, не желают
ждать...  швыряли  деньгами  в кассыю, а  билета  не  хотят... не  воры  мы,
говорят!  Ну, сбирали  кто  где. Я изо  всех  сумок  повытряс.  Ребята  наши
надежные... ну, пятерку  пропили, может... только  и  всего. А я... я вашего
добра... Вот у меня, вот вашего всего!.. - уже кричит Василь-Василич и  враз
вывертывает карманы куртки.
     Из одного  кармана вылетает  на снег надкусанный кусок черного хлеба, а
из  другого огрызок соленого  огурца.  Должно  быть, не  ожидал этого и  сам
Василь-Василич.  Он  нагибается, конфузливо подбирает и принимается сгребать
снег. Я  смотрю  на отца.  Лицо  его как-то осветилось,  глаза блеснули.  Он
быстро  идет к  Василь-Василичу, берет его за  плечи  и трясет сильно, очень
сильно. А  Василь-Василич,  выпустив лопату, стоит спиной  и молчит.  Так  и
кончилось. Не сказали они ни слова.  Отец быстро  уходит. А  Василь-Василич,
помаргивая, кричит, как всегда, лихо:
     -  Нечего проклажаться! Эй, робята...  забирай лопаты, снег  убирать...
лед подвалят - некуда складывать!
     Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли и Антон с
Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа. А Василь-Василич смотрел и
медленно, очень довольный чем-то, дожевывал огурец и хлеб.
     - Постишься, Вася? -  посмеиваясь, говорит Горкин. - Ну-ка покажи себя,
лопаточкой-то... блинки-то повытрясем.
     Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду. Хрустят
лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой.
     Начинают печально благовестить - помни... по-мни... - к ефимонам.
     - Пойдем-ка  в церкву, Васильевские  у нас сегодня поют, -  говорит мне
Горкин.
     Уходит приодеться. Иду и я. И слышу,  как  из  окна  сеней  отец весело
кличет:
     - Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.
     Когда мы уходим  со двора под призывающий благовест, Горкин мне говорит
взволнованно, - дрожит у него голос:
     - Так и поступай, с папашеньки пример бери...  не обижай никогда людей.
А особливо, когда о  душе  надо... пещи.  Василь-Василичу  четвертной  билет
выдал  для  говенья...  мне тоже  четвертной,  ни  за что...  десятникам  по
пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так вот и обходись с людьми. Наши
робята хо-рошие, они це-нют...
     Сумеречное  небо,  тающий липкий снег, призывающий благовест... Как это
давно  было! Теплый,  словно весенний, ветерок... - я  и теперь его  слышу в
сердце.

0

3

(продолжение)

¶ЕФИМОНЫ§
     Я еду к  ефимонам с Горкиным.  Отец задержался  дома, и Горкин будет за
старосту.  Ключи от свечного ящика у него  в кармане, и  он все  позванивает
ими: должно быть, ему приятно. Это первое мое стояние, и оттого мне немножко
страшно. То были службы,  а  теперь  уж пойдут стояния. Горкин молчит и  все
тяжело  вздыхает, от грехов должно быть.  Но какие  же у него грехи? Он ведь
совсем  святой-старенький и сухой,  как  и все святые. И  еще плотник, а  из
плотников много самых больших святых: и Сергий Преподобный был  плотником, и
святой Иосиф. Это самое святое дело.
     - Горкин,-спрашиваю его, - а почему стояния?
     - Стоять  надо,- говорит  он, поокивая мягко,  как и  все владимирцы. -
Потому, как на Страшном Суду стоишь. И бойся! Потому - их-фимоиы.
     Их-фимоны... А у  нас называют  -  ефимоны, а Марьюшка-кухарка  говорит
даже "филимоны",  совсем смешно, будто выходит филин и лимоны. Но это грешно
так думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говорит?
     - Один  грех  с тобой. Ну, какие тебе филимоны...  Их-фимоны!  Господне
слово  от древних век. Стояние  - покаяние со слезьми. Ско-рбе-ние... Стой и
шопчи: Боже,  очисти  мя,  грешного!  Господь  тебя  и очистит.  И  в  землю
кланяйся. Потому, их-фимоны!..
     Таинственные слова, священные. Что-то  в них... Бог будто? Нравится мне
и "яко кадило  пред Тобою", и  "непщевати  вины о  гресех", - это я выучил в
молитвах. И еще - "жертва  вечерняя",  будто мы ужинаем  в церкви,  и с нами
Бог.  И еще - радостные слова: "чаю  Воскресения мертвых"! Недавно я  думал,
что  это там дают мертвым по воскресеньям  чаю, и с булочками, как нам.  Вот
глупый! И  еще нравится  новое слово  "целому-дрие", - будто  звон слышится?
Другие это слова, не наши: Божьи это слова.
     Их-фимоны, стояние.. как  будто та жизнь подходит, небесная, где уже не
мы, а  души. Там -  прабабушка Устинья, которая сорок  лет не вкушала мяса и
день  и  ночь  молилась  с  кожаным  ремешком  по  священной  книге.  Там  и
удивительные Мартын-плотник, и маляр Прокофий, которого хоронили на Крещенье
в такой мороз, что он не оттает до самого Страшного Суда.  И умерший недавно
от скарлатины Васька, который на Рождестве Христа славил, и кривой  сапожник
Зола, певший стишок про Ирода,-много-много. И все мы туда приставимся,  даже
во всякий час! Потому и стояние, и ефимоны.
     И  кругом уже все -  такое.  Серое  небо, скучное. Оно  стало как будто
ниже, и все притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идут,
наклонивши  голову,  все  в  грехах.  Даже  веселый  снег,  вчера  еще   так
хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как толченые орехи, халва-халвой,-
совсем  его  развезло  на  площади.  Будто  и снег стал грешный.  По-другому
каркают  вороны,  словно  их что-то душит. Грехи  душат? Вон,  на березе  за
забором, так изгибает шею, будто гусак клюется.
     - Горкин, а вороны приставятся на Страшном Суде?
     Он говорит - это неизвестно. А  как же на картинке, где Страшный Суд?..
Там и звери,  и  птицы, и крокодилы, и разные киты-рыбы несут  в зубах голых
человеков, а Господь  сидит у золотых весов, со  всеми  ангелами, и  зеленые
злые духи  с вилами держат записи  всех грехов. Эта картинка висит у Горкина
на стене с иконками.
     - Пожалуй что и вся  тварь воскреснет...-задумчиво говорит Горкин,-А за
что же судить! Она-тварь неразумная, с нее взятки  гладки. А ты не думай про
глупости, не такое время, не помышляй.
     Не такое время, я это чувствую. Надо скорбеть и не помышлять. И вдруг -
воздушные разноцветные  шары! У  Митриева трактира мотается с шарами парень,
должно быть, пьяный,  а  белые  половые его  пихают. Он рвется  в трактир  с
шарами, шары болтаются и трещат, а он ругается нехорошими словами, что  надо
чайку попить.
     - Хозяин выгнал за безобразие! - говорит Горкину половой.- Дни строгие,
а он  с  масленой  все  прощается,  шарашник.  Гости обижаются,  все  черным
словом...
     - За шары подавай..! - кричит парень ужасными словами.
     - Извощики спичкой ему прожгли. Не ходи безо времени, у нас строго.
     Подходит знакомый будочник и куда-то уводит парня.
     -  Сажай  его "под шары", Бочкин!  Будут  ему  шары...- кричат  половые
вслед.
     -  Пойдем уж... грехи  с этим народом! - вздыхает Горкин, таща меня.- А
хорошо,  стро-го  стало... блюдет наш Митрич.  У него  теперь  и  сахарку не
подадут  к парочке, а  все с изюмчиком. И  очень  всем ндравится  порядок. И
машину на  перву неделю  запирает, и лампадки  везде  горят,  афонское масло
жгет, от Пантелемона. Так блюде-от..!
     И мне  нравится,  что  блюдет. Мясные  на площади  закрыты. И  Коровкин
закрыл колбасную. Только рыбная Горностаева открыта, но никого народу. Стоят
короба снетка, свесила хвост отмякшая сизая белуга, икра в окоренке красная,
с воткнутою лопаточкой, коробочки  с копчушкой. Но никто ничего не покупает,
до  субботы.  От закусочных пахнет грибными  щами,  поджаренной  картошкой с
луком; в каменных противнях кисель гороховый, можно ломтями резать. С санных
полков  спускают  пузатые   бочки   с   подсолнечным   и,   черным   маслом,
хлюпают-бултыхают    жестянки-маслососы,-пошла   работа!   Стелется   вязкий
дух,-теплым печеным хлебом. Хочется теплой корочки, но грех и думать.
     -  Постой-ка,-приостанавливается  Горкин на  площади,- никак уж Базыкин
гроб  Жирнову-покойнику сготовил,  народ-то  смотрит?  Пойдем  поглядим,  на
мертвые дроги сейчас вздымать будут. Обязательно ему...
     Мы  идем к  гробовой и посудной лавке Базыкина.  Я не люблю  ее: всегда
посередке  гроб,  и  румяненький  старичок  Базыкин  обивает его  серебряным
глазетом или лиловым плисом  с белой крахмальной выпушкой из синевато-белого
коленкора,  шуршащего, как  стружки.  Она  мне  напоминает  чем-то кружевную
оборочку на кондитерских  пирогах,- неприятно смотреть и страшно.  Я не хочу
идти, но Горкин тянет.
     В накопившейся с крыши луже  стоит черная гробовая колесница,  какая-то
пустая,  голая,  запряженная  черными,  похоронными  конями.  Это  не просто
лошади,  как у  нас:  это  особенные  кони,  страшно  худые и долгоногие,  с
голодными желтыми  зубами и тонкой шеей,  словно ненастоящие. Кажется мне, -
постукивают в них кости.
     - Жирнову, что ли? - спрашивает у народа Горкин.
     - Ему-покойнику. От удара в банях помер, а вот уж и "дом" сготовили!
     Четверо  оборванцев  ставят на  колесницу огромный гроб,  "жирновский".
Снизу он  - как  колода, темный,  на искрасна-золоченых  пятках, жирно сияет
лаком, даже пахнет. На округлых его боках, между  золочеными скобами, набиты
херувимы  из  позлащенной  жести, с  раздутыми щеками  в  лаке, с  уснувшими
круглыми глазами.  Крылья у них разрезаны  и гнутся, и цепляют. Я смотрю  на
выпушку  обивки,  на  шуршащие  трубочки  из   коленкора,  боюсь   заглянуть
вовнутрь... Вкладывают шумящую перинку, - через реденький коленкор сквозится
сено,-  жесткую мертвую подушку, поднимают подбитую  атласом крышку и  глухо
хлопают в пустоту. Розовенький Базыкин суетится, подгибает крыло у херувима,
накрывает суконцем, подтыкает, садится с краю и кричит Горкину:
     -  Гробок-то!  Сам  когда-а  еще у  меня  дубок  пометил,  царство  ему
небесное, а нам поминки!.. Ну, с Господом.
     В  глазах у меня остаются херувимы с раздутыми щеками, бледные трубочки
оборки... и стук пустоты в ушах. А благовест призывает - по-мни.. по-мни..
     -  В Писании-то как верно- "человек, яко трава"... - говорит сокрушенно
Горкин.- Еще утром вчера у нас с гор катался, Василь-Василич из уважения сам
скатывал,  а  вот...  Рабочие  его рассказывали,  свои  блины  вчера  ел  да
поужинал-заговелся,  на  щи  с головизной  приналег,  не  воздержался...  да
кулебячки,  да  кваску  кувшинчик... Встал  в  четыре  часа,  пошел  в  бани
попариться для поста, Левон его  и парил,  у нас,  в  дворянских... А первый
пар, знаешь,  жесткий,  ударяет.  Посинел-посинел, пока цирульника  привели,
пиявки ставить, а уж он го-тов. Теперь уж там...

     Кажется мне, что последние дни приходят. Я тихо поднимаюсь по ступеням,
и  все  поднимаются тихо-тихо,  словно и  они  боятся.  В ограде покашливают
певчие, хлещутся нотами мальчишки. Я  вижу толстого Ломшакова, который у нас
обедал на  Рождестве.  Лицо у него  стало еще  желтее. Он  сидит на  выступе
ограды, нагнув голову в серый шарф.
     -  Уж постарайся,  Сеня, "Помощника"-то,- ласково  просит  Горкин,-  "И
прославлю Его, Бог-Отца Моего" поворчи погуще.
     -  Ладно, поворчу...-  хрипит Ломшаков из  живота и вынимает подковку с
маком.- В больницу велят ложиться, душит...  Октаву теперь Батырину  отдали,
он уж поведет орган-то, на "Господи  Сил, помилуй нас". А  на  "душе  моя" я
трону,  не  беспокойся. А  в Благовещенье  на  кулебячку  не забудь позвать,
напомни  старосте...-  хрипит  Ломшаков, заглатывая  подковку  с  маком.-  С
прошлого года вашу кулебячку помню.
     - Привел бы Господь дожить, а кулебячка будет.  А дишканта не подгадят?
Скажи, на грешники по пятаку дам.
     - А за виски?.. Ангелами воспрянут.
     В храме как-то особенно пустынно, тихо. Свечи с паникадил убрали, сняли
с икон венки и ленты: к Пасхе все будет новое. Убрали и сукно  с приступков,
и  коврики  с  амвона. Канун и аналои  одеты в  черное.  И ризы на  престоле
-великопостные,  черное с  серебром.  И  на великом  Распятии,  до "адамовой
головы",-серебряная лента с черным. Темно по углам и в сводах, редкие свечки
теплятся.  Старый  дьячок  читает  пустынно-глухо,  как  в  полусне.  Стоят,
преклонивши  головы,  вздыхают. Вижу  я  нашего  плотника  Захара,  птичника
Солодовкина, мясника  Лощенова,  Митриева  - трактирщика, который  блюдет, и
многих, кого я знаю. И все преклонили голову, и все вздыхают. Слышится вздох
и шепот -  "о, Господи...".  Захар стоит  на коленях  и беспрестанно  кладет
поклоны, стукается лбом в пол. Все в самом затрапезном, темном. Даже барышни
не хихикают,  и  мальчишки  стоят у амвона смирно,  их не  гоняют богаделки.
Зачем  уж  теперь гонять, когда  последние дни подходят! Горкин  за  свечным
ящиком, а меня поставил к аналою и  велел строго слушать. Батюшка пришел  на
середину церкви к аналою, тоже преклонив голову. Певчие  начали чуть слышно,
скорбно, словно душа вздыхает, -

     По-мо-щник и по-кро-ви-тель
     Бысть мне во спасе-ние...
     Сей мо-ой Бо-ог...

     И начались ефимоны, стояние.
     Я  слушаю  страшные  слова:  -  "увы,   окаянная   моя  душе",   "конец
приближается",  "скверная  моя,  окаянная  моя... душе-блудница...  во  тьме
остави мя, окаянного!.."

     Помилуй мя, Бо-же- поми-луй мя!..

     Я  слышу, как у батюшки в животе урчит, думаю о блинах, о головизне,  о
Жирнове. Может  сейчас умереть  и батюшка, как  Жирнов, и  я могу умереть, а
Базыкин будет готовить  гроб. "Боже,  очисти мя, грешного!" Вспоминаю, что у
меня мокнет горох в чашке, размок пожалуй... что на ужин будет пареный кочан
капусты с луковой  кашей  и грибами, как  всегда  в Чистый Понедельник, а  у
Муравлятникова  горячие  баранки...  "Боже, очисти мя, грешного!" Смотрю  на
диакона, на левом крылосе. Он  сегодня не служит почему-то, стоит в  рясе, с
дьячками, и огромный его живот, кажется, еще раздулся. Я смотрю на его живот
и думаю, сколько он съел блинов и какой  для него гроб  надо, когда  помрет,
побольше, чем для Жирнова даже. Пугаюсь, что так грешу-помышляю,- и падаю на
колени, в страхе.

     Душе мо-я... ду-ше-е мо-я-ааа,
     Возстани, что спи-иши,
     Ко-нец при-бли-жа...аа-ется..

     Господи,  приближается - Мне делается страшно. И всем страшно.  Скорбно
вздыхает батюшка, диакон опускается  на  колени, прикладывает к груди руку и
стоит так, склонившись. Оглядываюсь -  и вижу отца. Он  стоит  у Распятия. И
мне уже не страшно: он здесь, со мной. И вдруг, ужасная мысль: умрет и он!..
Все должны умереть, умрет и он. И все наши умрут,  и Василь-Васнлич, и милый
Горкин, и  никакой  жизни уже не  будет. А на том свете?..  "Господи, сделай
так, чтобы мы все умерли здесь сразу, а т а м воскресли!" - молюсь я в пол и
слышу, как от  батюшки пахнет редькой. И сразу мысли мои - в другом. Думаю о
грибном рынке, куда я  поеду завтра, о наших горах в Зоологическом, которые,
пожалуй, теперь растают, о чае с горячими баранками... На ухо шепчет Горкин:
"Батырин поведет,  слушай... "Господи Сил"...  И  я  слушаю, как  знаменитый
теперь Батырин ведет октавой -

     Го-споди Си-ил
     Поми-луй на-а...а...ас!

     На душе легче. Ефимоны кончаются. Выходит на амвон батюшка, долго стоит
и слушает, как дьячок читает и читает. И вот, начинает, воздыхающим голосом:

     Господи и Владыко живота моего...

     Все падают трижды на колени и потом замирают, шепчут. Шепчу и я - ровно
двенадцать раз: Боже, очисти мя,  грешного... И опять  падают. Кто-то  сзади
треплет  меня  по щеке. Я  знаю, кто.  Прижимаюсь спиной,  и мне  ничего  не
страшно.
     Все  уже  разошлись, в  храме совсем темно. Горкин считает деньги. Отец
уехал  на  панихиду  по  Жирнову,  наши  все в  Вознесенском  монастыре, и я
дожидаюсь  Горкина, сижу на стульчике. От  воскового огарочка на  ящике, где
стоят в  стопочках  медяки, прыгает по  своду  и по стене  огромная  тень от
Горкина. Я долго слежу за тенью. И в храме тени, неслышно  ходят. У Распятия
теплится  синяя лампада,  грустная.  "Он воскреснет!  И  все  воскреснут!" -
думается  во  мне,  и горячие струйки бегут  из души к глазам. -  Непременно
воскреснут! А это... только на время страшно..."
     Дремлет моя душа, устала...
     - Крестись, и пойдем... - пугает  меня Горкин,  и голос его отдается из
алтаря. - Устал? А завтра опять стояние. Ладно, я тебе грешничка куплю.
     Уже совсем темно, но фонари  еще  не  горят,  - так, мутновато в  небе.
Мокрый снежок идет. Мы переходим площадь. С пекарен гуще доносит хлебом, - к
теплу  пойдет. В  лубяные сани валят ковриги с грохотом; только хлебушком  и
живи  теперь. И мне хочется хлебушка. И Горкину тоже хочется, но у  него  уж
такой  зарок: на говенье  одни сухарики. К лавке Базыкина и  смотреть боюсь,
только уголочком  глаза;  там яркий  свет, "молнию" зажгли, должно быть. Еще
кому-то..? Да нет, не надо...
     -  Глянь-ко,  опять  мотается! - весело говорит Горкин. -  Он  самый, у
бассейны-то!..
     У сизой бассейной башни, на  середине  площади, стоит давешний парень и
мочит под краном голову. Мужик держит его шары.
     - Никак все с шарами не развяжется!..-смеются люди.
     - Это я-та не развяжусь?!  - встряхиваясь, кричит парень и хватает свои
шары.- Я-та?.. этого дерьма-та?! На!..
     Треснуло,- и  метнулась связка, потонула  в  темневшем небе.  Так все и
ахнули.
     -  Вот и развязался!  Завтра грыбами заторгую... а теперь чай к Митреву
пойдём пить... шабаш!..
     - Вот и очистился... ай  да парень!  -  смеется Горкин. -  Все грехи на
небо полетели.
     И  я  думаю,  что  парень  -  молодчина.  Грызу   еще  теплый  грешник,
поджаристый,  глотаю   с  дымком  весенний  воздух,-первый  весенний  вечер.
Кружатся  в небе  галки,  стукают  с  крыш  сосульки,  булькает в водостоках
звонче...
     - Нет, не галки это, - говорит, прислушиваясь, Горкин, -  грачи  летят.
По  гомону их  знаю... самые  грачи, грачики. Не ростепель,  а весна. Теперь
по-шла!..
     У  Муравлятникова  пылают  печи.   В  проволочное   окошко  видно,  как
вываливают на белый  широкий стол  поджаристые баранки  из корзины, из  печи
только.  Мальчишки длинными иглами с мочальными хвостами  ловко подхватывают
их в вязочки.
     -  Эй,  Мураша...  давай-ко  ты нам с ним горячих вязочку... с  пылу, с
жару, на грош пару! Сам Муравлятников, борода в лопату, приподнимает сетку и
подает мне первую вязочку горячих.
     -  С  Великим  Постом,  кушайте, сударь,  на здоровьице...  самое  наше
постное угощенье - бараночки-с.
     Я  радостно  прижимаю  горячую  вязочку  к  груди, у шеи. Пышет печеным
жаром,  баранками,  мочалой  теплой.  Прикладываю  щеки -  жжется.  Хрустят,
горячие. А завтра будет чудесный  день! И потом, и еще потом, много-много, -
и все чудесные.

        ¶МАРТОВСКАЯ КАПЕЛЬ§
     ...кап... кап-кап... кап... кап-кап-кап...
     Засыпая,  все слышу я,  как шуршит по железке  за окошком,  постукивает
сонно,  мягко  - это весеннее, обещающее -  кап-кап... Это не скучный дождь,
как  зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель. Она вызывает
солнце. Теперь уж везде капель:
     Под сосенкой - кап-кап...
     Под елочкой - кап-кап...
     Прилетели  грачи, - теперь уж пойдет, пойдет. Скоро и водополье хлынет,
рыбу будут  ловить наметками -  пескариков, налимов, - принесут целое ведро.
Нынче  снега  большие,  все  говорят;   возьмется  дружно   -  поплывет  все
Замоскворечье!  Значит,  зальет  и  водокачку,  и бани  станут...  будем  на
плотиках кататься.
     В тревожно-радостном полусне слышу я это,  все торопящееся - кап-кап  -
Радостнее за ним стучится, что непременно, будет, и оно-то мешает спать.
     ..кап-кап... кап-кап-кап... кап-кап...
     Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.
     Я  просыпаюсь  под  это  таратанье,  и первая  моя  мысль  -"взялась!".
Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и  меня ослепляет  светом.
Полог  с  моей  кроватки  сняли,  когда я спал, -  в  доме  большая  стирка,
великопостная, - окна без занавесок, и  такой день чудесный,  такой веселый,
словно  и  нет поста.  Да какой уж теперь и пост, если пришла весна. Вон как
капель играет... - тра-та-та-та! А сегодня поедем с Горкиным за Москва-реку,
в самый "город", на грибной рынок, где - все говорят - как праздник.
     Защурив глаза,  я  вижу,  как  в комнату льется солнце. Широкая золотая
полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся
золотники. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы,  - я знаю по
картинкам. Если бы к нам спустился!
     На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие,
и  черные  на  них  крестики  скосились.  И  до  того  прозрачны,  что  даже
пузырики-глазочки видны и  пятнышки...  и  зайчики,  голубой  и красный!  Но
откуда же эти  зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как
будто  пасхальные  яички, прозрачные,  как дымок. Я смотрю на окно - шары! -
Это  мои шары гуляют:  вьются за форточкой, другой  уже  день  гуляют: я  их
выпустил  погулять  на  воле,  чтобы  пожили дольше. Но они  уже  кончились,
повисли и мотаются на ветру, на солнце,  и  солнце их  делает  живыми. И так
чудесно!  Это  они  играют  на  лежанке,  как зайчики,  -  ну,  совсем,  как
пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, -
я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба,
как Ангелы.

0

4

(продолжение)
А  блеска все  больше,  больше.  Золотой  искрой блестит отдушник. Угол
нянина сундука, обитого новой жестью с  пупырчатыми разводами, снежным огнем
горит. А графин на лежанке  светится разноцветными огнями.  А  милые обои...
Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какие
подружились, даже  покумились у кого-то на родинах, - самые  веселые обои, И
пушечка моя,  как  золотая... и сыплются  золотые  капли с  крыши,  сыплются
часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..
     И шум за окном, особенный.
     Там галдят, словно ломают что-то. Крики  на лошадей  и  грохот... -  не
набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича, будто
кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:
     - Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!
     Слышен и голос Горкина, как комарик:
     - Снежком-то, снежком... поддолбливай!
     Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.
     Я  перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает
блеском зеленого-голубого льда. Горы его  повсюду, до крыш сараев, до самого
колодца, - весь двор завален. И сизые  голубки на нем: им и деваться некуда!
В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце -  зеленый, яркий.  Острые
его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые
дровянки... Возчики  наезжают  друг  на дружку, путаются  оглоблями, санями,
орут ужасно, ругаются:
     - Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..
     Летят  голубые глыбы, стукаются,  сползают,  прыгают  друг  на  дружку,
сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
     - Порожняки, отъезжай... черти!.. -  кричит  Василь-Василич, попрыгивая
по глыбам. - Стой... который?.. Сорок семой, давай!..
     Отъезжают на задний  двор,  вытирая лицо  и  шею  шапкой; такая горячая
работа,  спешка: весна  накрыла. Ишь,  как спешит капель  -  барабанит,  как
ливень  дробный. А  Василь-Василич совсем по-летнему  - в розовой  рубахе  и
жилетке,  без  картуза. Прыгает  с карандашиком  по  глыбам,  возки считает.
Носятся  над  ним  голуби,  испуганные  гамом,  взлетают  на  сараи и  опять
опускаются  на  лед:  на сараях стоят  с лопатами  и  швыряют-швыряют  снег.
Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться.  А
солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через
стекла, как  будто лето. Я  открываю форточку. Ах, весна!.. Такая  теплынь и
свежесть!  Пахнет теплом  и  снегом, весенним  душистым  снегом.  Остреньким
холодочком веет с ледяных гор. Слышу - рекою пахнет, живой рекою!..
     В одном пиджаке, без  шапки,  вскакивает на лед  отец,  ходит по острым
глыбам,  стараясь удержаться: машет смешно руками.  Расставил  ноги, выпятил
грудь и смотрит зачем-то в небо.  Должно быть, он рад весне. Смеется что-то,
шутит с Василь-Василичем, и вдруг  - толкает. Василь-Василич летит со льда и
падает  на корзину  снега,  которую  везут из сада.  На  крышах  все  весело
гогочут,  играют  новенькими  лопатами,-летит  и  пушится   снег,  залепляет
Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится,
хватает  комья и начинает швырять на крышу.  Его закидывают опять.  Проходит
Горкин,  в поддевочке  и шапке,  что-то грозит отцу: одеваться велит, должно
быть.  Отец прыгает на  него, они  падают вместе  в снег и возятся  в  общем
смехе. Я хочу крикнуть в  форточку... но  сейчас загрозит отец, а смотреть в
форточку  приятней.  Сидят   воробьи  на  ветках,  мокрые  все,  от  капель,
качаются... -  и хочется покачаться с ними.  Почки на тополе набухли. Слышу,
отец кричит:
     - Ну, будет  баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду  чтоб все
погреба набить, поднос будет!
     С крыши ему кричат:
     - Нам  не под  нос,  а в  самый  бы роток  попало! Ну-ка, робят, уважим
хозяину, для весны!

     ...И мы хо-зяину ува-жим,
     Ро-бо-теночкой до-ка-жим...

     Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда  забивают сваи.
Но отец велит замолчать:
     - Ну, не время теперь, ребята... пост!
     -  Огурчики  да  копустку  охочи  трескать,  в  без  песни  поспеете! -
поокивает Василь-Василич.
     Кипит работа:  грохаются в  лотки ледяные  глыбы,  сказываются  корзины
снега, позвякивает  ледянка-щебень  -  на крепкую  засыпку. Глубокие погреба
глотают  и  глотают.  По обталому грязному  двору тянется  белая  дорога  от
салазок, ярко белеют комья.
     - Гляди... там!.. - кричат где-то, над головой.
     Я  вижу, как  вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, - и за окном
темнеет в шипящем шорохе.  Серой сплошной завесой валятся снеговые  комья, и
острая снеговая пыль, занесенная ветром  в форточку, обдает  мне лицо и шею.
Сбрасывают  снег  с   дома!  Сыплется  густо-густо,  будто  пришла  зима.  Я
соскакиваю  с  окна  и долго смотрю-любуюсь: совсем метель,  даже  не  видно
солнца, - такая радость!

     К  обеду  -  ни глыбы  льда,  лишь  сыпучие вороха осколков,  скользкие
хрустали  в  снежку. Все погреба набиты. Молодцам  поднесли по  шкалику,  и,
разогревшиеся с работы,  мокрые  и  от снега, и от пота, похрустывают они на
воле крепкими, со льду, огурцами,  белыми кругами редьки, залитой конопляным
маслом, заедают  ломтями хлеба,  -  словно  снежком хрустят. Хоть и  Великий
Пост,  но  и  Горкин  не  говорит  ни слова:  так  уж заведено, крепче ледок
скипится.  Чавкают  в тишине на  бревнах,  на  солнышке, слушают,  как  идет
капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.
     - Горы какие были... а все упрятали!
     Спрятались в погреба все горы. Ну, будто  в  сказке: Василиса-Премудрая
сказала.
     Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда - весной. Вон уж и
коновал заходит,  цыган  Задорный,  страшный с своею сумкой, - кровь лошадям
бросать.  Ведет  его кучер за  конюшни,  бегут  поглядеть  рабочие.  Меня не
пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.
     По завеянному снежком двору бродят  куры и голуби, выбирают присыпанный
лошадьми  овес.  С  крыш уже прямо льет,  и на заднем  дворе,  у  подтаявших
штабелей сосновых, начинает копиться лужа - верный зачин весны. Ждут ее - не
дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами  жидкий  с воды снежок,
часами стоят на  лапке.  А невидные ручейки  сочатся. Смотрю и я:  скоро  на
плотике кататься. Стоит и Василь-Василич, смотрит и думает, как  с ней быть.
Говорит Горкину:
     - Ругаться опять будет, а  куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее текет,
так  уж  устроилось.  И  на  самом-то  на  ходу... передки вязнут, досок  не
вывезешь. Опять, лешая, набирается!..
     - И не трожь  ее лучше, Вася... - советует и Горкин. -  Спокон веку она
живет.  Так  уж тут  ей  положено.  Кто ее  знает...  может,  так,  ко двору
прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка...
     Я рад.  Я люблю нашу  лужу, как  и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках,
смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.
     - И до нас была, Господь с ней... оставь.
     А Василь-Василич все думает. Ходит в крякает, выдумать ничего не может:
совсюду стек! Подкрякивают ему и утки:  так-так... так-так... Пахнет  от них
весной, весеннею теплой кислотцою... Потягивает из-под навесов дегтем: мажут
там оси и колеса, готовят выезд. И от  согревшихся штабелей сосновых  острою
кислотцою  пахнет,  и от  сараев старых, и от лужи,  - от спокойного старого
двора.
     - Была  как - пущай и будет так! - решает Василь-Василич. - Так и скажу
хозяину.
     - Понятно: так и скажи: пущай ее остается так.
     Подкрякивают  и утки, радостные,- так-так...  так-так...  И капельки  с
сараев радостно тараторят наперебой -  кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу
я,  что глядит  на  меня  любовно,  слышится мне  -  так-так.  И  безмятежно
отстукивает сердце - так-так...

        ¶ПОСТНЫЙ РЫНОК§
     Велено запрягать Кривую, едем па Постный Рынок. Кривую запрягают редко,
она  уже  на спокое, и  ее  очень  уважают. Кучер  Антипушка,  которого тоже
уважают, и  которой теперь  -  "только для  хлебушка", рассказывал мне,  как
уважают Кривую лошади:  "ведешь  мимо ее денника,  всегда  посуются-фыркнут!
поклончик скажут... а расшумятся если,  она стукнет ногой - тише, мол! и все
и  затихнут".  Антип все знает. У него  борода, как  у святого, а  на  глазу
бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно.
     Кривая очень стара. Возила еще прабабушку  Устинью, а теперь только нас
катает,  или по особенному делу - на Болото за  яблочками  на Спаса,  или по
первопутке  -  снежком  порадовать,  или  -   на  Постный  Рынок.  Антип  не
соглашается отпускать, говорит - тяжела дорога, подседы еще набьет от грязи,
да чего она  там  не видала... Но Горкин уговаривает,  что для хорошего дела
надо, в всякий  уж год ездит на Постный Рынок, приладилась и умеет с народом
обходиться, а Чалого закладать нельзя - закидываться начнет от гомона, с ним
беда. Криую  выводят под  попонкой, густо мажут  копытца и надевают суконные
ногавки. Закладывают в лубяные санки и дугу выбирают тонкую и  легкую сбрую,
на  фланелье.  Кривая стоит и дремлет. Она широкая, темно-гнедая с проседью;
по раздутому брюху  -  толстые, как веревки, жилы. Горкин дает  ей  мякиша с
горкой соли, а то не сдвинется, прабабушка так набаловала. Антип сам выводит
за  ворота и ставит головой так, куда нам ехать. Мы  сидим с Горкиным, как в
гнезде, на сене.  Отец  кричит  в форточку: "там его  Антон на руки возьмет,
встретит... а  то еще задавят!" Меня, конечно.  Весело провожают,  кричат  -
"теперь, рысаки, держись!". А Антип все не отпускает:
     - Ты, Михаила Панкратыч, уж не неволь ее, она знает. Где пристанет - уж
не неволь, оглядится - сама пойдет, не неволь уж. Ну, час вам добрый.
     Едем, постукивая  на  зарубках, -  трах-трах.  Кривая идет  ходко, даже
хвостом играет. Хвост у ней  реденький,  в  крупу пушится звездочкой. Горкин
меня  учил:  "и  в  зубы не гляди,  а гляди в  хвост:  коли репица ежом - не
вытянет   гужом,   за  два-десять   годков   клади!"   Лавочники  кричат   -
"станция-Петушки!".  Как раз  Кривая и  останавливается,  у самого  Митриева
трактира: уж так  привыкла. Оглядится - сама пойдет, нельзя неволить. Дорога
течет, едем, как по густой  ботвинье. Яркое солнце, журчат  канавки,  кладут
переходы-доски. Дворники, в пиджаках,  тукают в лед ломами. Скидывают с крыш
снег. Ползут сияющие возки со  льдом. Тихая Якиманка снежком  белеет, Кривая
идет ходчей. Горкин доволен - денек-то Господь послал! - и припевает даже:

     Едет Ваня из Рязани,
     Полтораста рублей сани,
     Семисотельный конь,
     С позолоченной дугой!

     На Кривую подмигивает, смеется.

     Кабы мне таку дугу,
     Да купить-то невмогу,
     Кину-брошу вожжи врозь -
     Э-коя досада!

     У  Канавы  опять  станция -  Петушки:  Антип махорочку покупал, бывало.
Потом у Николая-Чудотворца, у Каменного Моста: прабабушка свечку ставила. На
Москва-реке лед берут, видно лошадок, саночки и зеленые куски льда,  - будто
постный лимонный сахар. Сидят вороны на сахаре, ходят у  полыньи, полощутся.
Налево, с моста, обставленный лесами, еще бескрестный, - великий Храм: купол
Христа Спасителя сумрачно золотится в щели; скоро его раскроют.
     - Стропила наши,  под кумполом-то, - говорит к Храму  Горкин,  -  нашей
работки ту-ут..! Государю Александре Миколаичу, дай  ему Бог  поцарствовать,
генерал-губернатор папашеньку  приставлял,  со  всей ортелью! Я те  расскажу
потом, чего наш  Мартын-плотник уделал, себя Государю доказал... до самой до
смерти, покойник, помнил. Во  всех мы дворцах работали, и по  Кремлю. Гляди,
Кремль-то    наш,    нигде     такого    нет.    Все    соборы    собрались,
Святители-Чудотворцы...  Спас-на-Бору,  Иван-Великий,  Золота  Решетка...  А
башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег,  а наш
Кремль все стоит. И довеку будет. Крестись.
     На середине моста Кривая опять становится.
     - Это прабабушка твоя  Устинья все тут приказывала пристать,  на Кремль
глядела. Сколько годов, а Кривая все помнит! Поглядим и  мы. Высота-то кака,
всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхе свожу, дам все понятие... все соборы
покажу,  и  Честное-Древо, и  Христов Гвоздь,  все  будешь  разуметь.  И  на
колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крест Харсунской, исхрустальной,
сам Царь-Град прислал. Самое наше святое место, святыня самая.
     Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москва-рекой. Кажется мне,
что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти
враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо.
     Окна розового дворца  сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют  -
священным светом. Все  - в  золотистом воздухе, в дымном-голубоватом  свете:
будто кадят там ладаном. ...
     Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И
стены, и  башни,  и соборы...  и дынные облачка за ними,  и эта  моя река, и
черные полыньи, в воронах, и  лошадки, и  заречная даль посадов... - были во
мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, -  я знаю. И
щели  в стенах  - знаю. Я глядел из-за стен...  когда?.. И  дым  пожаров,  и
крики, и набат... - вср помню! Бунты, и топоры, и плахи,  и молебны... - все
мнится былью, моей былью... - будто во сне забытом.
     Мы смотрим с моста. И Кривая смотрит -  или дремлет? Я  слышу окрик,  -
"ай примерзли?" - узнаю Чалого,  новые наши сани и молодого кучера  Гаврилу.
Обогнали нас.  И  вон уже где, под самым  Кремлем  несутся,  по  ухабам! Мне
стыдно,  что  мы примерзли.  Да  что же, Горкин?.. Будочник  кричит  - вчего
заснули?" - знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:
     - Годков сто будет? Где вы такую раскопали,  старей Москва-реки? Горкин
просит:
     - И не маши лучше, а то и до вечера не  стронет!  Подходят  люди:  чего
случилось? Смеются: "помирать, было, собралась, да бутошника боится!" Кривую
гладят, подпирают санки, но она только головой мотает - не Желает. Говорят -
"за польцимейстером надо посылать!".
     -  Ладно, смейся...  - начинает  сердиться Горкин,  - она поумней тебя,
себя знает.
     Кривая трогается. Смеются: "гляди, воскресла!.."
     - Ладно, смейся. Зато  за  ней  никакой заботы... поставим, где  хотим,
уйдем, никто и не угонит. А гляди-домой помчит... ветру не угнаться!
     Едем под  Кремлем,  крепкой  еще дорогой,  зимней.  Зубцы  и щели...  и
выбоины стен говорят мне о  давнем-давнем. Это не кирпичи, а древний камень,
и на нем кровь,  святая. От стен и посейчас  пожаром пахнет. Ходили  по  ним
Святители, Москву хранили. Старые Цари  в Архангельском  Соборе  почивают, в
подгробницах,  Писано  в старых  книгах -  "воздвижется Крест Харсунский, из
Кремля выйдет в пламени", - рассказывал мне Горкин.
     - А это - Башня Тайницкая, с подкопом. С нее  пушки  палят, в Крещенье,
когда на Ердань ходят.

     Народу гуще. Несут вязки сухих грибов,  баранки, мешки с горохом. Везут
на салазках редьку и кислую капусту. Кремль уже  позади, уже чернеет торгом.
Доносит гул. Черно, - до Устьинского Моста, дальше.
     Горкин ставит Кривую, закатывает на тумбу вожжи. Стоят  рядами лошадки,
мотают торбами. Пахнет сенцом на солнышке, стоянкой. От голубков вся улица -
живая, голубая. С  казенных домов слетаются, сидят на  санках. Под санками в
канавке плывут овсинки,  наерзывают льдышки.  На припеке яснеют камушки. Нас
уже поджидает Антон Кудрявый, совсем великан, в белом, широком полушубке.
     -  На  руки  тебя  приму, а  то  задавят,  -  говорит Антон,  садясь на
корточки, - папашенька распорядился.  Легкой же ты, как муравейчик! Возьмись
за шею... Лучше всех увидишь.
     Я  теперь  выше  торга,  кружится  подо  мной народ.  Пахнет  от Антона
полушубком,  баней и... пробками.  Он напирает, и  все  дают дорогу; за нами
Горкин. Кричат; "ты, махонький, потише! колокольне деверь!" А Антон шагает -
эй, подайся!
     Какой же великий торг!
     Широкие плетушки на санях, - все клюква, клюква, все красное. Ссылают в
щепные короба и. в ведра, тащат на головах.
     - Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!..
     - Клю-ква... - говорит Антон, - а по-нашему и вовсе журавиха.
     И  синяя  морошка,  и  черника -  на  постные  пироги  и кисели.  А вон
брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники!
     - Вот  он, горох,  гляди...  хороший горох, мытый. Розовый,  желтый,  в
санях,  мешками.  Горошники  -  народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут
знакомцы.  "А,  наше  вашим...  за  пуколкой?"  - "Пост,  надоть  повеселить
робят-то...   Серячок  почем  положишь?"   -  "Почем  почемкую  -  потом   и
потомкаешь!" - "Что  больно несговорчив,  боготеешь?"  Горкин  прикидывает в
горсти, кидает  в рот. - "Ссыпай три меры".  Белые мешки, с зеленым,  -  для
ветчины, на Пасху. - "В Англию торгуем... с тебя дешевше".
     А вот капуста.  Широкие  кади на санях, кислый я вонький дух. Золотится
от  солнышка,  сочнеет.  Валят ее в  ведерки  и в  ушаты,  гребут  горстями,
похрустывают - не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо.
     Огородник  с Крымка сует  мне  беленькую  кочерыжку,  зимницу,  -  "как
сахар!". Откусишь - щелкнет.
     А вот и  огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным,  хренным.
Играют золотые огурцы  в  рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками
укропа,  с листом смородинным, с  дубовым, с хренком. Антон дает мне тонкий,
крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом.
     - Весело у нас,  постом-то? а? Как  ярмонка. Значит, чтобы не грустили.
Так, что ль?.. - жмет он меня под ножкой.
     А вот вороха морковки  - на пироги с лучком, и лук,  и  репа, и свекла,
кроваво-сахарная,  как   арбуз.  Кадки   соленого   арбуза,   под  капусткой
поблескивает зеленой плешкой.
     - Редька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки! Хлебца с такой умнешь!
     -  И две умнешь, -  смеется  Горкин,  забирая редьки. А  вон - соленье;
антоновка, морошка, крыжовник, румяная  брусничка с белью, слива в кадках...
Квас  всякий  -  хлебный,  кислощейный,  солодовый,  бражный,  давний   -  с
имбирем...
     - Сбитню кому, горячего сбитню, угощу?..
     - А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка, нацеди.
     Пьем сбитень, обжигает.
     - Постные блинки, с лучком! Грещ-щневые-ллуковые блинки!
     Дымятся луком на дощечках, в стопках.
     - Великопостные самые... сах-харные пышки, пышки!..
     - Грешники-черепенники горря-чи, Горрячи греш-нички..!
     Противни  киселей  - ломоть копейка. Трещат  баранки.  Сайки,  баранки,
сушки...  калужские, боровские, жиздринские, - сахарные, розовые, горчичные,
с  анисом - с тмином,  с  сольцой и маком... переславские  бублики, витушки,
подковки, жавороночки... хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный  весовой
с изюмцем, пеклеванный...
     Везде  -  баранка.  Высоко, в бунтах.  Манит с  шестов на солнце, висит
подборами,  гроздями.  Роются  голуби  в  баранках,  выклевывают  серединки,
склевывают  мачок.  Мы  видим  нашего  Мурашу,  борода  в лопату,  в  мучной
поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка,
ногой болтает.
     - Во, пост-то!.. - весело кричит Мураша, - пошла бараночка, семой возок
гоню!
     - Сбитню, с бараночками... сбитню, угощу кого...
     Ходят  в  хомутах-баранках,  пощелкивают  сушкой,  потрескивают  вязки.
Пахнет тепло мочалой.
     - Ешь, Москва, не жалко!..
     А вот  и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый,  золотистый,-
показывает Горкин, - этот  называется печатный, энтот - стеклый, спускной...
а который темный - с гречишки,  а  то  господский светлый,  липнячок-подсед.
Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с
усов стекает,  губы  у меня  залипли.  Будочник  гребет  баранкой,  диакон -
сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.
     Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь,  на шубы. А вот  -
варенье. А  там - стопками ледяных тарелок - великопостный сахар, похожий на
лед  зеленый,  и розовый, и красный,  и лимонный. А вон, чернослив  моченый,
россыпи шепталы,  изюмов,  и  мушмала,  и винная  ягода на вязках, и бурачки
абрикоса  с  листиком,  сахарная кунжутка, обсахаренная малинка  и  рябинка,
синий  изюм  кувшинный,  самонастояще постный,  бруски помадки с  елочками в
желе,  масляная  халва,  калужское тесто кулебякой, белевская  пастила...  и
пряники, пряники - нет конца.
     - На тебе постную овечку, - сует мне беленький пряник Горкин.
     А вот и масло. На солнце бутыли - золотые: маковое, горчишное, орешное,
подсолнечное... Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.
     Я слышу всякие имена, всякие  города  России. Кружится подо мной народ,
кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки,
ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, -
солнечный туманец  тонкий, в нем колокольни-тени,  с  крестами в  искрах,  -
милое мое Замоскворечье.
     -  А вот, лесная наша говядинка, грыб пошел!  Пахнет  соленым, крепким.
Как знамя  великого  торга  постного,  на  высоких  шестах  подвешены  вязки
сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.
     Лопаснинские,   белей   снегу,    чище    хрусталю!   Грыбной   елараш,
винегретные...  Похлебный  грыб  сборный,  ест   прнтоиии  соборный!  Рыжики
соленые-смоленые,   монастырские,   закусочные...    Боровички    можайские!
Архиерейские  грузди,  нет  сопливей!..  Лопаснинскне  отборные,  в  медовом
уксусу,  дамская  прихоть,  с  мушиную  головку,  на  зуб  неловко,  мельчен
мелких!..
     Горы  гриба сушеного,  всех сортов.  Стоят  водопойные  корыта, плавает
белый триб, темный и красношляпный, в пятак и в  блюдечко.  Висят на  жердях
стенами. Шатаются  парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают
по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...
     - Теперь до  Устьинского  пойдет,  - грыб  и грыб!  Грыбами  весь  свет
завалим. Домой вора.
     Кривая идет  ходчей.  Солнце  плывет, к  закату,  снег  на  реке синее,
холоднее.
     -  Благовестят,  к  стоянию торопиться надо,  - прислушивается  Горкин,
сдерживая Кривую, - в Кремлю ударили?..
     Я слышу благовест, слабый, постный.
     - Под горкой,  у  Константина-Елены. Колоколишко у  них  ста-ренький...
ишь, как плачет!
     Слышится мне призывно - по-мни... по-мни... и жалуется как будто.
     Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, -
другие колокола  вступают.  И с  розоватой церковки, с  мелкими  главками на
тонких шейках, у  Храма  Христа  Спасителя,  и по реке, подальше, где Малюта
Скуратов  жил, от  Замоскворечья, - благовест:  все зовут.  Я оглядываюсь на
Кремль; золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли - колокол
томительно позывает - по-мни!..
     Кривая идет ровным, надежным ходом, я звоны плывут над нами.
     Помню.

        ¶БЛАГОВЕЩЕНЬЕ§
     А какой-то завтра денечек будет?.. Красный денечек будет - такой  и  на
Пасху будет. Смотрю на небо - ни звездочки не видно.
     Мы  идем  от  всенощной, и Горкин  все напевает  любимую  молитвочку  -
..."благодатная Мария, Господь с Тобо-ю...". Светло у меня на душе, покойно.
Завтра праздник  таков великий, что  никто ничего не должен делать, а только
радоваться, потому  что если бы не было Благовещенья, никаких бы  праздников
не было Христовых, а как у турок. Завтра и поста нет: уже был "перелом поста
- щука ходит без хвоста". Спрашиваю у Горкина: "а почему без хвоста?"
     - А лед хвостом разбивала и поломала,  теперь без хвоста ходит. Воды на
Москва-реке  на два аршина прибыло, вот-вот ледоход пойдет.  А денек  завтра
ясный будет! Это  ты  не гляди, что замолаживает...  это снега дышут-тают, а
ветерок-то на ясную погоду.
     Горкин  всегда  узнает,  по  дощечке:  дощечка  плотнику  всякую погоду
скажет. Постукает  горбушкой  пальца, звонко если  - хорошая погода. Сегодня
стукал: поет дощечка! Благовещенье... и каждый должен обрадовать  кого-то, а
то праздник  не в  праздник  будет. Кого ж  обрадовать?  А  простит ли  отец
Дениса, который  пропил всю  выручку?  Денис  живет на реке,  на портомойне,
собирает копейки в сумку, - и эти копейки пропил. Сколько дней сидит у ворот
на  лавочке   и  молчит.  Когда  проходит  отец,  он  вскакивает  и   кричит
по-солдатски - здравия желаю! А отец все не отвечает, и  мне за него стыдно.
Денис солдат,  какой-то  "гвардеец",  с  серебряной  серьгой  в ухе. Сегодня
что-то шептался с  Горкиным и моргал.  Горкин сказал  - "попробуй,  ладно...
живой рыбки-то не забудь!". Денис знаменитый рыболов, приносит всегда лещей,
налимов, - только как же теперь достать?
     -  Завтра  с  тобой и  голубков,  может, погоняем...  первый  им  выгон
сделаем. Завтра и голубиный  праздничек,  Дух-Свят  в голубке сошел.  То  на
Крещенье, а то на Благовещенье. Богородица голубков в церковь носила, по  Ее
так и повелось.
     И ни одной-то не видно звездочки!

0

5

Отец зовет Горкина в кабинет. Тут Василь-Василич  и "водяной" десятник.
Говорят о воде: большая вода, беречься надо.
     -  По-нятно надо, о-пасливо...  - поокивает Горкин, трясет  бородкой. -
Нонче  будет  из  вод вода,  кока  весна-то! Под Ильинским  барочки  наши  с
матерьяльцем, с балочками. Упаси Бог, льдом по-режет... да под Роздорами как
разгонит  на  заверти  да  в поленовские, с кирпичом,  долбанет... - тогда и
Краснохолмские наши, и под Симоновом, - все побьет-покорежит!..
     Интересно, до страху, слушать.
     - В ночь чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому  старшине, он на
воду пошлет, и якоря у него найдутся... - озабоченно говорит отец. -  Самому
бы  надо скакать,  да  праздник  такой, Благовещенье... Как, Василь-Василич,
скажешь? Не попридержит?..
     - Сорвать - ране трех день, не должно бы никак сорвать, глядя по  воде.
Будь-п-койны-с,  морозцем   прихватит  ночью,  посдержит-с,  пообождет   для
праздника. Уж отдохните. Как говорится, завтра  птица гнезда не вьет, красна
девка  косы  не плетет!  Наказал  Павлуше-десятнику  там,  в случае угрожать
станет,  -  скакал чтобы  во всю  мочь, днем ли,  ночью,  чтобы нас  вовремя
упредил. А мы тут переймем тогда, с мостов  забросными  якорьками схватим...
нам не впервой-с.
     - Не должно бы сорвать-с... - говорит и водяной десятник, поглядывая на
Василь-Василича. - Канаты свежие, причалы крепкие...
     Горкин  задумчив  что-то,  седенькую  бородку  перебирает-тянет.   Отец
спрашивает его: а? как?..
     - Снега, большие. Будет напор - сорвет. Барочки наши свежие... коль  на
бык у Крымского не  потрафят -  тогда заметными якорьками  можно поперенять,
ежели как задастся.  Силу надо страшенную, в разгоне... Без сноровки никакие
канаты не удержат, порвет, как гнилую нитку! Надо ее  до мосту захватить, да
поворот на быка, потерлась чтобы,  а тут и перехватить на  причал. Дениса бы
надо, ловчей его нет... на воду шибко дерзкий.
     -  Дениса-то  бы  на  что лучше!  -  говорит  Василь-Василич и  водяной
десятник.  - Он  на дощанике  подойдет  сбочку, с  молодцами,  с  дороги  ее
пособьет в разрез воды, к бережку скотит, а тут уж мы...
     - Пьяницу-вора?! Лучше  я  барки  растеряю...  матерьял  на  цепях,  не
расшвыряет... а его, сукинова-сына, не допущу! - стучит кулаком отец.
     - Уж как каится-то,  Сергей  Иваныч... - пробует  заступиться Горкин, -
ночей не спит. Для праздника такого...
     - И  Богу воров  не надо. Ребят со двора  не  отпускать. Семен  на реке
ночует, - тычет отец в десятника, - на всех мостах чтобы якоря новые канаты.
Причалы глубоко врыты, крепкие?..
     Долго  они  толкуют,  а отец все не замечает,  что пришел я прощаться -
ложиться   спать.  И  вдруг  зажурчало   под  потолком,  словно  гривеннички
посыпались.
     - Тсс! - погрозил отец, и все поглядели кверху.
     Жавороночек запел!
     В круглой высокой  клетке, затянутой до  половины зеленым коленкором, с
голубоватым  "небом", чтобы не разбил головку  о прутики, неслышно  проживал
жавороночек.  Он висел больше года  и все не  начинал петь.  Продал его отцу
знаменитый  птичник Солодовкнн, который ставит нам соловьев  и  канареек.  И
вот, жавороночек запел, запел-зажурчал, чуть слышно.
     Отец привстает и поднимает палец; лицо его сияет.
     - Запел!.. А, шельма - Солодовкин, не обманул! Больше года не пел.
     - Да явственно как поет-с, самый наш,  настоящий! - всплескивает руками
Василь-Василич. - Уж  это,  прямо, к благополучию.  Значит,  под  самый  под
праздник, обрадовал-с. К благополучию-с.
     -  Под  самое  под  Благовещенье...  точно  что обрадовал.  Надо  бы  к
благополучию, - говорит Горкин и крестится.
     Отец замечает, что и я здесь, и поднимает к жавороночку, но я ничего не
вижу. Слышится только трепыханье да нежное-нежное журчанье, как в ручейке.
     - Выиграл заклад, мошенник! На  четвертной  со мной  побился,  - весело
говорит отец, - через год к весне запоет. Запел!..
     - У Солодовкина без обману, на всю Москву гремит, - радостно говорит  и
Горкин. - Посулился завтра секрет принесть.
     - Ну, что Бог даст, а пока ступайте.
     Уходят.  Жавороночек  умолк.  Отец становится  на  стул,  заглядывает в
клетку и начинает подсвистывать. Но жавороночек, должно быть, спит.
     - Слыхал, чижик?  - говорит отец, теребя меня за щеку. - Соловей -  это
не  в  диковинку, а  вот  жавороночка заставить  петь,  да еще  ночью... Ну,
удружил, мошенник!
     Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляет в комнате. Благовещение сегодня!
В передней, рядом, гремит ведерко,  и слышится плеск воды! "Погоди...  держи
его так, еще убьется..." - слышу я, говорит  отец. - "Носик-то ему прижмите,
не  захлебнулся  бы..." -  слышится голос  Горкина. А. соловьев купают,  и я
торопливо одеваюсь.
     Пришла  весна, и  соловьев купают,  а то и не  будут петь. Птицы  у нас
везде.  В  передней  чижик, в  спальной  канарейки, в  проходной  комнате  -
скворчик, в спальне отца канарейка и черный дроздик,  в зале два  соловья, в
кабинете жавороночек, и даже в кухне  у Марьюшки живет на покое, весь лысый,
чижик,  который пищит  - "чулки-чулки-паголенки",  когда застучат посудой. В
чуланах  у  нас  множество  всяких клеток  с костяными шишечками, от прежних
птиц. Отец любит возиться с птичками и зажигать лампадки, когда он дома.
     Я выхожу в переднюю. Отец  еще не  одет, в рубашке,  -  так он  мне еще
больше  нравится. Засучив  рукава на  белых руках  с синеватыми  жилками, он
берет соловья  в ладонь, зажимает соловью носик и окунает три раза в ведро с
водой. Потом осторожно встряхивает и ловко пускает в клетку.  Соловей  очень
смешно  топорщится, садится  на  крылышки  и  смотрит, как  огорошенный.  Мы
смеемся. Потом отец запускает руку в стеклянную банку от варенья, где шустро
бегают  черные  тараканы и со стенок срываются  на спинки, вылавливает  - не
боится, и всовывает в прутья клетки. Соловей будто и не видит, таракан водит
усиками, и... тюк! -  таракана нет. Но я  лучше  люблю смотреть,  как бегают
тараканы  в банке. С пузика  они  буренькие и в складочках, а сверху черные,
как сапог, и с блеском. На кончиках у них что-то белое, будто сальце, и сами
они  ужасно  жирные.  Пахнут как  будто ваксой или сухим  горошком. У нас их
много, к прибыли - говорят. Проснешься ночью, и видно при лампадке - ползает
чернослив как  будто.  Ловят их в  таз  на хлеб,  а старая Домнушка  жалеет.
Увидит  -  и  скажет  ласково, как  цыпляткам: "ну, ну...  шши!" И  они тихо
уползают.
     Соловьев выкупали  и накормили.  Насыпали  яичек  муравьиных,  дали  по
таракашке скворцу  и  дроздику, и Горкин вытряхивает из  банки  в  форточку:
свежие  приползут. И вот,  я вижу -  по лестнице подымается Денис, из кухни.
Отец слушает, как трещит скворец, видит  Дениса и поднимает зачем-то руку. А
Денис идет и идет, доходит, - и ставит у ног ведро.
     - Имею честь поздравить с праздником? - кричит он по-солдатски, храбро.
-  Живой  рыбки принес,  налим отборный, подлещики, ерши, пескарье, ельцы...
всю ночь  надрывал  наметкой,  самая  первосортная для  ухи,  по  водополью.
Прикажете на кухню?
     Отец  не  находит  слова,  потом  кричит,  что  Денис  мошенник,  потом
запускает руку в ведро  с  ледышками  и  вытягивает  черного  налима.  Налим
вьется, словно хвостом виляет, синеватое его брюхо лоснится.
     - Фунтика на полтора налимчик, за редкость накрыть  такого... - дивится
Горкин  и  сам  запускает руку. - Да  каки подлещики-то,  гляди-ты,  и  рака
захватил!..
     -  Цельная тройка впуталась,  таких  в трактире  не подадут! -  говорит
Денис. - На дощанике между льду все ползал, где потише. И еще там ведерко, с
белью больше, есть и налимчишки на подвар, щуренки, головлишки...
     Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, - видно, всю ночь ловил.
     - Ладно,  снеси... -  говорит отец:  ерзая по  привычке у  кармашка,  а
жилеточного  кармашка нет. - А за то, помни, вычту! Выдай ему, Панкратыч, на
чай целковый. Ну, марш, лешая голова, мошенник! Постой, как с водой?
     -  Идет  льдинка, а главного  не  видать,  можайского,  но только понос
большой.  В  прибыли  шибко,  за ночь вершков  осьмнадцать.  А  так  весело,
ничего.. Теперь не беспокойтесь, уж доглядим.
     - Смотри у меня, сегодня не настарайся! - грозит отец.
     - Рад  стараться, лишь  бы  не...  надорваться!  -  вскрикивает Денис и
словно проваливается в кухню.
     А я дергаю Горкина и шепчу: "это ты сказал, я  слышал, про  рыбку! Тебя
Бог в  рай возьмет!" Он меня тоже дергает,  чтобы я не  кричал так громко, а
сам  смеется.  И отец смеется.  А налим -  прыг  из  оставленного  ведра,  и
запрыгал по лестнице, - держи его!

     Мы идем от обедни. Горкин идет важно, осторожно:  медаль у него на шее,
из Синода! Сегодня пришла с бумагой, и батюшка преподнес, при всем  приходе,
- "за доброусердие при ктиторе". Горкин растрогался,  поцеловал  обе руки  у
батюшки, и с отцом крепко расцеловался, и с многими. Стоял за свечным ящиком
и тыкал в  глаза платочком.  Отец смеется: "и в  ошейнике ходит, а не лает!"
Медаль серебряная, "в  три  пуда". Третья  уже медаль, а  две -  "за хоругви
присланы". Но эта - дороже всех: "за доброусердие ко Храму Божию". Лавочники
завидуют, разглядывают  медаль.  Горкин  показывает охотно, осторожно, и все
целует,  как  показать.  Ему  говорят:  "скоро  и почетное  тебе гражданство
выйдет!" А он посмеивается: "вот почетное-то, оно".
     У лавки стоит низенький Трифоныч,  в  сереньком  армячке, седой. Я вижу
одним  глазком:  прячет  он  что-то сзади.  Я знаю что:  сейчас поднесет мне
кругленькую  коробочку из жести, фруктовое монпансье "ландрин". Я даже слышу
- новенькой жестью  пахнет и даже краской. И почему-то стыдно идти к нему. А
он все манит меня, присаживается на корточки и говорит так часто:
     -  Имею   честь  поздравить  с  высокорадостным  днем  Благовещения,  и
пожалуйте пальчик,  - он  цепляет мизинчик за мизинчик, подергает  и  всегда
что-нибудь  смешное скажет: - От  Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото
всего сердца, зато без перца... - и сунет в руку коробочку.
     А во дворе  сидит на крылечке Солодовкин  с вязанкой клеток  под черным
коленкором. Он в отрепанном пальтеце, кажется  -  очень бедный.  Но говорит,
как важный, и здоровается с отцом за руку.
     - Поздравь Горку нашу, - говорит отец, - дали ему медаль в три пуда!
     Солодовкин  жмет руку  Горкину,  смотрит  медаль и  хвалит. "Только  не
возгордился бы", - говорит.
     - У моих соловьев и золотые имеются, а нос задирают, только когда поют.
Принес  тебе, Сергей Иваныч, тенора-певца-Усатова, из Большого Театра прямо.
Слыхал ты его у Егорова в Охотном, облюбовал. Сделаем ему лепетицию.
     -  Идем  чай пить  с  постными  пирогами,  - говорит отец.  -  А принес
мелочи... записку тебе писал?
     Солодовкин запускает  руку  под коленкор,  там начинается трепыхня, и в
руке Солодовкина я вижу птичку.
     - Бери  в руку. Держи - не  мни...  -  говорит он  строго.  - Погоди, а
знаешь стих - "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда"? Так, молодец. А -
"Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей"? Надо обязательно знать,
как  можно! Теперь сам  будешь, на практике.  В небо  гляди, как она запоет,
улетая. Пускай!..
     Я до того рад, что даже не вижу птичку, - серенькое и тепленькое у меня
в руках. Я разжимаю пальцы и слышу - пырхх...  - но ничего не вижу. Вторую я
уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее целую и слышу, как пахнет курочкой. И
вот, она упорхнула вкось, вымахнула к сараю, села... -  и нет ее! Мне дают и
еще, еще. Это такая радость!  Пускают и отец, и Горкин. А Солодовкин все еще
достаёт под коленкором. Старый кучер Антип подходит, и ему дают выпустить. В
сторонке  Денис покуривает трубку и  сплевывает  в лужу.  Отец  зовет: "иди,
садовая голова!"  Денис подскакивает, берет птичку, как камушек, и запускает
в небо, совсем необыкновенно. Въезжает наша  новая пролетка, вылезают наши и
тоже выпускают. Проходит Василь-Василич, очень парадный, в сияющих сапогах -
в  калошах,   грызет  подсолнушки.  Достает  серебряный  гривенник  и   дает
Солодовкину  - "ну-ка,  продай  для  воли!". Солодовкин  швыряет  гривенник,
говорит: "для общего удовольствия пускай!"  Василь-Василич по-своему пускает
- из пригоршни.
     - Все. Одни  теперь тенора остались,  - говорит Солодовкин, -  пойдем к
тебе чай пить с пирогами. Господина Усатова посмотрим.
     Какого  -  "господина Усатова"? Отец говорит,  что  есть такой в театре
певец. Усатов, как соловей. Кричат на крыше. Это Горкин. Он машет шестиком с
тряпкой и кричит -  шиш!.. шиш!.. Гоняет голубков, я знаю. С осени не гонял.
Мы останавливаемся и смотрим. Белая стая забирает выше, делает круги шире...
вертится  турманок. Это  - чистяки  Горкина,  его  "слабость".  Где-то он их
меняет, прикупает  и  в  свободное  время  любит  возиться  на  чердаке, где
голубятня.  Часто  зовет  меня,  -  как  праздник!  У него  есть  "монашек",
"галочка",  "шилохвостый",  "козырные", "дутики",  "путы-ноги",  "турманок",
"паленый", "бронзовые", "трубачи", -  всего и не упомнишь, но он хорошо всех
знает. Сегодня радостный день,  и он  выпускает  голубков  - "по  воле".  Мы
глядим, или,  пожалуй,  слышим, как  "галочка-то  забирает",  как  "турманок
винтится".   От  стаи   -  белый,   снежистый  блеск,   когда  она  начинает
"накрываться"  или  "идти  вертушкой". Нам объясняет  Солодовкин.  Он кричит
Горкину  -  "галочку подопри,  а  то накроют!" Горкин  кричит  пронзительно,
прыгает по крыше,  как по земле. Отец удерживает -  старик,  сорвешься!".  Я
вижу и Василь-Василича на крыше, и  Дениса, и кучера Гаврилу, который бросил
распрягать лошадь  в ползет по пожарной лестнице. Кричат - "с Конной пустили
стаю, пушкинские-мясниковы  накроют "галочку"!"  - "И  с Якиманки  выпущены,
Оконишников   сам   взялся,  держись,   Горкин!"  Горкин  едва   уж   машет.
Василь-Василич  хватает  у  него гонялку и  так  наяривает, что  стая  опять
взмывает, забирает  над "галочкой",  турманок валится на  нее,  "головку  ей
крутит  лихо",  и "галочка"  опять  в  стае  - "освоилась".  Мясникова  стая
пролетает на стороне - "утерлась"!  Горкин грозит кулаком куда-то,  начинает
вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полет. Горкин,
я вижу, крестится: рад, что прибилась "галочка". Все чистяки на крыше, сидят
рядком. Горкин цапается за гребешки, сползает задом.
     - Дурак старый... голову потерял, убьешься! - кричит отец.
     -  ..."Га:лочкаааа"...  - слышится  мне невнятно.  -  ...нет  другой...
турманишка... себя не помнит... сменяю подлеца!..
     Лужи и слуховые  окна пускают зайчиков: кажется, что  и солнце играет с
нами, веселое, .как на Пасху. Такая и Пасха будет!

     Пахнет  рыбными пирогами  с  луком.  Кулебяка  с вязигой  -  называется
"благовещенская", на четыре угла: с грибами, с семгой, с налимьей печенкой и
с  судачьей икрой, под  рисом,  - положена  к обеду, а пока - первые пироги.
Звенят вперебойку  канарейки,  нащелкивает  скворец,  но  соловьи что-то  не
распеваются,  -  может  быть,  перекормлены?  И   "Усатов"  не  хочет  петь:
"стыдится, пока  не обвисится". Юркий  и востроносый  Солодовкин, похожий на
синичку, -  так говорит  отец, - пьет чай вприкуску, с миндальным молоком  и
пирогами,  и  все  говорит о соловьях. У него их за сотню, по всем трактирам
первой руки. висят "на прослух" гостям и могут  на  всякое коленце. Наезжают
из Санкт-Петербурга даже, всякие  - и поставленные,  и графы,  и...  Зовут в
Санкт-Петербург  к  министрам,  да  туда  надобно в сюртуке-параде...  А, не
стоит!
     -  Желают  господа  слушать настоящего  соловья, есть  и с  пятнадцатью
коленцами...  найдем   и  "глухариную   уркотню",  пожалуйте  в   Москву,  к
Солодовкину! А в Питере я всех охотников знаю - плень-плень  да трень-трень,
да фитьюканье, а россыпи тонкой или  там перещелка и не проси. Четыре медали
за моих  да аттестаты.  А  у  Бакастова  в  Таганке висит  мой полноголосый,
протодьяконом его кличут... так  - скажешь  - с ворону будет,  а ме-ленький,
чисто  кенарь. Охота моя,  а барышей нет. А "Усатов", как Спасские часы, без
пробоя.  Вешайте  со  скворцами -  не  развратится. Сурьезный  соловей сразу
нипочем не распоется, знайте это за правило, как равно хорошая собака.
     Отец  говорит ему,  что жавороночек-то...  запел!  Солодовкин  делает в
себя, глухо, - ага! - но нисколько не удивляется и крепко прикусывает сахар.
Отец вынимает за проспор, подвигает к Солодовкину беленькую бумажку, но тот,
не глядя,  отодвигает: "товар по цене, цена -  по  слову".  До Николы  бы не
запел, деньги назад бы отдал, а жавороночка на волю выпустил, как из училища
выгоняют,  -  только  бы  и всего. Потом  показывает  на  дудочках, как поет
самонастоящий жаворонок. И вот, мы слышим - звонко журчит из кабинета, будто
звенят по стеклышкам.  Все  сидят очень  тихо. Солодовкин  слушает на  руке,
глаза у него закрыты. Канарейки мешают только...

0

6

(продолжение)

Вечер золотистый, тихий. Небо до  того  чистое,  зеленовато-голубое,  -
самое Богородичкино  небо.  Отец  с Горкиным  и  Василь-Василичем  объезжали
Москва-реку:  порядок,  везде  - на месте.  Мы только что  вернулись  из-под
Новинского,  где большой птичий рынок, купили  белочку  в колесе  и чучелок.
Вечернее солнце  золотом заливает залу, и канарейки в столовой льются на все
лады. Но соловьи что-то не распелись. Светлое Благовещенье  отходит. Скоро и
ужинать. Отец отдыхает в кабинете,  я слоняюсь у белочки, кормлю орешками. В
форточку у  ворот слышно, как кто-то влетает вскачь. Кричат, бегут... Кричит
Горкин,  как дребезжит: "робят подымай-буди!" - "Топорики забирай!" - кричат
голоса  в  рабочей.  -  "Срезало все,  как ось!" В зал  вбегает на  цыпочках
Василь-Василич, в  красной рубахе без  пояска, шипит:  "не спят папашенъка?"
Выбегает отец,  в  халате,  взъерошенный,  глаза  навыкат, кричит  небывалым
голосом  -  "Черти!..  седлать Кавказку!  всех  забирай, что  есть... сейчас
выйду!.."  Василь-Василич  грохает  с лестницы.  На  дворе крик  стоит. Отец
кричит в форточку  из кабинета - "эй, запрягать полки, грузить  еще  якорей,
канатов!" Из кабинета  выскакивает испуганный, весь в грязи,  водолив Аксен,
только что прискакавший, бежит вместо коридора в залу, а за ним комья глины;
-  "Куда тебя понесло, черта?!"  - кричит выбегающий отец, хватает Аксена за
ворот,  и оба бегут по  лестнице. На отце высокие  сапоги, кургузка, круглая
шапочка, револьвер  и плетка. Из  верхних сеней я вижу, как бежит Горкин, на
бегу надевая  полушубок,  стоят толпою  рабочие, многие  босиком;  поужинали
только,  спать  собирались  лечь.  Отец  верхом, на  взбрыкивающей  под  ним
Кавказке,  отдает приказания; одни - под  Симонов, с  Горкиным, другие - под
Краснохолмский, с Васильем-Косым, третьи, самые  крепыши и  побойчей, пока с
Денисом, под  Крымский мост, а позже и он подъедет, забросные якоря метать -
подтягивать. И отец проскакал за ворота.
     Я  понимаю,  что далеко  где-то срезало  наши  барки,  и теперь-то  они
плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, - такой-то везде  разлив,
чуть было  не утоп  под Сетунькой!  - а  срезало еще в  обедни, и где теперь
барки -  неизвестно.  Полный  ледоход от  верху, катится  вода  -  за час по
четверти.  Орут  -  "эй,  топорики-ломики забирай,  айда!". Нагружают  полки
канатами и якорями, - и никого уже  на  дворе, как вымерло. Отец поскакал на
Кунцево  через  Воробьевы Горы. Денис, уводя партию,  окрикнул: "эй,  по две
пары чтобы рукавиц... сожгет!"
     Темно, но огня не зажигают. Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят
и шепчутся. Слышу  - жавороночек опять  поет, иду на  цыпочках  к кабинету и
слушаю.  Думаю  о большой реке, где теперь  отец, о Горкине, - под Симоновом
где-то...

     Едва светает,  и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней!  Я
вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью
до самых плеч, и  Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней.
Василь-Василич  приткнулся к стене, ни на  кого не  похож, пьет  из  стакана
стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка -  ожгло канатом. Валит
из  самовара пар, валит и изо ртов,  клубами:  хлопают кипяток. Отец  макает
бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.
     - Ты чего, чиж, не  спишь? - хватает меня  отец и вскидывает на  мокрые
колени, на холодные сапоги в грязи. - Поймали барочки! Денис-молодчик на все
якорьки накинул и развернул... знаешь Дениса-разбойника,  солдата?  И  Горка
наш, старина,  и Василь-Косой... все!  Кланяйся  им,  да ниже!.. Порадовали,
чер... молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам,  а? И  тормошит-тормошит
меня.
     - А про себя ни словечка... как овечка... - смеется Горкин. - Денис  уж
сказывал: "кричит - не поймаете, лешие, всем по шеям накостыляю!" Как уж тут
не поймать... Ночь, хорошо, ясная была, месячная.
     -  Черта за рога  вытащим, только бы  поддержало  было!  - посмеивается
Василь-Василич. - Не  ко  времени разговины, да  тут уж... без закону. Ведра
четыре робятам надо бы... Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было.
     Отец  дает  мне из  своего стакана, Горкин  сует  бараночку. Уже совсем
светло, и  чижик  постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин
спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи  и укладывает в  столовой
на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и
говорит, зевая:
     - А иди-ка ты, чижик, спать?..

        ¶ПАСХА§
     Пост уже на исходе, идет весна.  Прошумели скворцы над садом, -  слыхал
их кучер, - а на  Сорок Мучеников прилетели и жаворонки.  Каждое утро вижу я
их  в  столовой:  глядят  из  сухарницы востроносые головки с  изюминками  в
глазках,  а румяные крылышки заплетены  на спинке.  Жалко их есть,  так  они
хороши, и я начинаю с хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые "кресты",
-  и вот  уж опять она, огромная  лужа  на  дворе. Бывало, отец увидит,  как
плаваю я по ней на двери, гоняюсь с палкой за утками, заморщится и крикнет:
     - Косого сюда позвать!..
     Василь-Василич бежит опасливо, стреляя по луже глазом. Я знаю, о чем он
думает: "ну, ругайтесь... и в прошлом году  ругались,  а с  ней все равно не
справиться!"
     - Старший  прикащик  ты -  или... что? Опять у тебя она? Барки  по  ней
гонять?!.
     -  Сколько разов засыпал-с!.. - оглядывает Василь-Василич лужу,  словно
впервые  видит, - и  навозом  заваливал,  и  щебнем сколько  транбовал, а ей
ничего не  делается! Всосет  -  и  еще пуще станет.  Из-под  себя,  что  ли,
напущает?..  Спокон  веку  она  такая,  топлая...  Да оно ничего-с,  к  лету
пообсохнет, и уткам природа есть...
     Отец поглядит на лужу, махнет рукой.
     Кончили возку льда. Зеленые его глыбы лежали у сараев,  сияли на солнце
радугой, синели к ночи. Веяло от них морозом. Ссаживая  коленки, я взбирался
по  ним  до  крыши  сгрызать  сосульки. Ловкие молодцы, с обернутыми в мешок
ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили лед с грохотом в погреба, завалили
чистым снежком из сада и прихлопнули накрепко творила.
     - Похоронили ледок, шабаш! До самой весны не встанет.
     Им поднесли по шкалику, они покрякали:
     - Хороша-а... Крепше ледок скипится.
     Прошел квартальный, велел: мостовую к Пасхе сколоть, под пыль! Тукают в
лед кирками,  долбят  ломами  - до  камушка.  А  вот уж и  первая  пролетка.
Бережливо  пошатываясь  на  ледяной  канавке, сияя  лаком, съезжает  она  на
мостовую. Щеголь-извозчик  крестится под новинку, поправляет свою  поярку  и
бойко катит по камушкам с первым веселым стуком.
     В  кухне под  лестницей сидит гусыня-злюка. Когда я пробегаю, она шипит
по-змеиному  и изгибает шею - хочет  меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли из
амбара "паука", круглую щетку на шестике, -  обметать потолки  для Пасхи.  У
Егорова в магазине сняли с  окна коробки и поставили  карусель с  яичками. Я
подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. На золотых
колечках, на алых ленточках. Сахарные, атласные...
     В булочных  -  белые колпачки на окнах с буковками - X.  В. Даже  и наш
Воронин,  у  которого  "крысы  в  квашне ночуют",  и  тот  выставил  грязную
картонку: "принимаются заказы на куличи и пасхи и греческие бабы"! Бабы?.. И
почему-то  греческие!  Василь-Василич  принес  целое  ведро   живой  рыбы  -
пескариков, налимов, - сам наловил наметкой. Отец  на реке с народом. Как-то
пришел веселый, поднял меня за плечи до соловьиной клетки и покачал.
     - Ну, брат, прошла Москва-река наша. Плоты погнали!..
     И покрутил за щечку.
     Василь-Василич стоит  в кабинете на  порожке.  На нем  сапоги в  грязи.
Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.
     -  Будь-п-коины-с,  подчаливаем... к Пасхе  под Симоновом будут. Сейчас
прямо из...
     - Из кабака? Вижу.
     -  Никак  нет-с,  из  этого...  из-под Звенигорода,  пять ден  на воде.
Тридцать гонок  березняку,  двадцать  сосны и елки,  на крылах  летят-с!.. И
барки  с лесом,  и...  А у  Паленова  семнадцать гонок  вдрызг  расколотило,
вроссыпь! А при моем глазе... у меня робята природные, жиздринцы!
     Отец  доволен: Пасха будет  спокойная. В  прошлом году заутреню на реке
встречали.
     - С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков?
     - Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в
три  дни  облепортуем-с.  А  как  в  приходе прикажете-с?  Прихожане  летось
обижались, лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом... не
до лиминации!..
     - Нонешнюю Пасху за две справим!
     Говорят  про щиты, и  звезды, про кубастики, шкалики, про плошки..  про
какие-то "смолянки" и зажигательные нитки.
     - Истечение народа будет!.. Приман к нашему приходу-с.
     -  Давай с  ракетами. Возьмешь от  квартального, записку на дозволение.
Сколько там надо... понимаешь?
     -  Красную  ему  за  глаза...  пожару  не  наделаем!  - весело  говорит
Василь-Василич. - Запущать - так уж запущать-с!
     - Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?..
     -  П-маю-с,  зажгем-с.  Высоконько только?.. Да для  Божьего  дела-с...
воздаст-с! Как говорится, у Бога всего много.
     -  Щит  на крест  крепить Ганьку-маляра  пошлешь..  на кирпичную  трубу
лазил! Пьяного только не пускай, еще сорвется.
     - Нипочем не сорвется,  пьяный только и берется! Да он, будь-п-койны-с,
себя уберегет. В кумполе лючок слуховой,  под яблочком... он, стало быть, за
яблочко причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится,
за крест зачепится-захлестнется,  в  петельке сядет - и качай! Новые веревки
дам. А с вами-то мы,  бывало... на  Христе-Спасителе у самых крестов качали,
уберег Господь.

     Прошла  "верба".  Вороха  роз пасхальных, на иконы  и куличи, лежат под
бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и
меня  сажают  читать  Евангелие. "Авраам  родил Исаака, Исаак  родил Иакова,
Иаков родил  Иуду..." Я не могу понять:  Авраам же  мужского рода!  Прочтешь
страничку,  с  "морским жителем"  поиграешь, с вербы,  в окно  засмотришься.
Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.
     На  дворе  самая  веселая  работа:  сколачивают щиты  и  звезды,  тешут
планочки для  -  X. В. На приступке  сарая, на солнышке,  сидит в  полушубке
Горкин,  рукава  у него съежены  гармоньей.  Называют  его - "филёнщик",  за
чистую  работу.  Он уже  не работает, а  так,  при доме.  Отец любит  с  ним
говорить и  всегда при себе  сажает. Горкин поправляет  пасочницы. Я смотрю,
как он режет кривым резачком дощечку.
     - Домой помирать поеду, кто тебе  резать будет? Пока  жив, учись. Гляди
вот, винограды сейчас пойдут...
     Он   ковыряет  на  дощечке,   и  появляется  виноград!  Потом  вырезает
"священный крест",  иродово  копье  и лесенку - на небо! Потом  удивительную
птичку,  потом  буковки  - X. В.  Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у
него руки, в жилках.
     - Учись святому делу. Это  голубок,  Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную
вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи
хлебать - глядишь, и вспомнишь.
     Вот и вспомнил. И все-то они ушли...

     Я  несу от  Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий  огонек: он
святой. Тихая ночь,  но я очень боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего
года. Старая кухарка  рада, что я  донес.  Она  вымывает  руки, берет святой
огонек,  зажигает свою лампадку,  и  мы идем  выжигать кресты. Выжигаем  над
дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...
     - Он теперь никак  при хресте не  может.  Спаси  Христос... - крестясь,
говорит она  и  крестит корову  свечкой.  - Христос  с  тобой,  матушка,  не
бойся... лежи себе.
     Корова смотрит задумчиво и жует.
     Ходит  и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку  и выжигает  крестик над
изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.
     Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и
на погребице, и везде.  В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И
все  - для Него,  что  делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и
под  навесом  даже,  где  был  навоз.  Необыкновенные эти  дни -  страстные,
Христовы  дни. Мне теперь ничего не  страшно: прохожу  темными  сенями  -  и
ничего, потому что везде Христос.

     У Воронина на погребице  мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин
и пекаря, засучив  руки,  тычут красными кулаками в  творог, сыплют  в  него
изюму и  сахарку и проворно  вминают  в пасочницы. Дают  попробовать  мне на
пальце: ну, как? Кисло,  но я  из вежливости  хвалю. У нас в столовой толкут
миндаль,  по  всему  дому  слышно.  Я  помогаю  тереть  творог  на  решетке.
Золотистые  червячки падают на блюдо,  - совсем живые! Протирают все, в пять
решет; пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом
- для гостей,  парадная,  еще "маленькая" пасха,  две  людям, и еще - бедным
родственникам. Для народа, человек на  двести, делает Воронин под присмотром
Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.
     Василь-Василич  и  здесь,  и  там.  Ездит  на  дрожках  к  церкви,  где
Ганька-маляр  висит - ладит  крестовый щит. Пойду  к Плащанице  и  увижу. На
дворе заливают  стаканчики.  Из  амбара носят  в больших  корзинах  шкалики,
плошки,  лампионы, шары, кубастики - всех цветов. У лужи горит костер, варят
в котле  заливку. Василь-Василич  мешает палкой, кладет огарки и комья сала,
которого "мышь не ест". Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и
похожи на  разноцветных птичек. Шары  и лампионы висят на проволках. Главная
заливка  идет в Кремле, где отец с народом. А здесь -  пустяки,  стаканчиков
тысячка, не больше. Я тоже помогаю, -  огарки ношу из ящика, кладу фитили на
плошки. И  до чего красиво!  На новых досках, рядочками, пунцовые,  зеленые,
голубые, золотые,  белые  с  молочком... Покачиваясь, звенят друг  в  дружку
большие  стеклянные шары, и  солнце пускает зайчики, плющится на бочках,  на
луже.
     Ударяют печально, к  Плащанице.  Путается во мне  и  грусть, и радость:
Спаситель сейчас умрет... и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца
красить...  и  запахи ванили и  ветчины, которую нынче  запекли,  и грустная
молитва,   которую  напевает  Горкин,  -  "Иуда  нечести-и-вый...  си-рибром
помрачи-и-ися..."  Он в  новом казакинчике, помазал  сапоги дегтем,  идет  в
цер-ковь.

     Перед  Казанской толпа, на купол смотрят. У креста. качается на веревке
черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой - и стукнется.
Дух  захватывает  смотреть.  Слышу:  картуз  швырнул! Мушкой летит картуз  и
шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит:
     - Эй, не дури... ты! Стаканчики примай!..
     - Давай-ай!.. - орет, Ганька, выделывая ногами штуки.
     Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках.
     -  Поживей,  ребята!  В  Кремле  нехватка...  -  торопит  он  и  быстро
взбирается на кровлю.
     Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич. Он  тяжелей отца, и
лестница  прогибается дугою.  Поднимают корзины  на веревках. Отец бегает по
карнизу,  указывает,  где  ставить кресты на  крыльях.  Ганька бросает конец
веревки,  кричит  -  давай!  Ему  подвязывают  кубастики в  плетушке,  и  он
подтягивает к кресту. Сидя  в  петле перед крестом, он уставляет  кубастики.
Поблескивает  стеклом.  Теперь самое трудное: прогнать зажигательную  нитку.
Спорят: не сделать  одной  рукой, держаться надо!  Ганька привязывает себя к
кресту. У меня кружится голова, мне тошно...
     - Готовааа!.. Принимай нитку-у..!
     Сверкнул  от  креста  комочек. Говорят - видно нитку по куполу!  Ганька
скользит из петли, ползет по "яблоку" под крестом, ныряет в дырку на куполе.
Покачивается пустая петля. Ганька  уже на крыше, отец хлопает его по  плечу.
Ганька  вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю.  Его окружают, и
он показывает бумажку:
     - Как трешницы-то охватывают!
     Глядит на петлю, которая все качается.
     - Это отсюда страшно, а там - как в креслах!
     Он очень бледный, идет, пошатываясь.
     В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но  уже бьется
радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть  - это только так:
все воскреснут. Я сегодня читал в  Евангелии, что  гробы отверзлись и многие
телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, - навертываются
даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей,
с золотыми херувимами,  лежит  Спаситель,  зеленовато-бледный, с пронзенными
руками. Пахнет священно розами.

0

7

(продолжжение)
     С  притаившейся  радостью,  которая  смешалась с грустью,  я выхожу  из
церкви.  По  ограде навешены кресты  и звезды, блестят  стаканчики.  Отец  и
Василь-Василич  укатили на дрожках в  Кремль, прихватили с собой  и  Ганьку.
Горкин  говорит  мне,  что там  лиминация ответственная, будет  глядеть  сам
генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку "на отчаянное дело взяли".
     У  нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты,  но ковров еще
не постелили. Мне дают красить яйца.
     Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация,
свечки,  вертящиеся  яички,  молитвы,  Ганька,   старичок  Горкин,  который,
пожалуй, умрет  скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом
встретимся все... и Васька, который умер  зимой  от  скарлатины,  и сапожник
Зола, певший с мальчишками про волхвов,  - все  мы встретимся  там. И Горкин
будет вырезывать  винограды на пасочках,  но  какой-то другой,  светлый, как
беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница в Церкви, одна,
горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это
для  Него Ганька полез  на  крест, и отец в Кремле лазит  на  колокольню,  и
Василь-Василич,  и все наши  ребята,  - все для Него  это!  Барки брошены на
реке,  на якорях,  там только по сторожу  осталось.  И плоты  вчера подошли.
Скучно  им на темной реке,  одним. Но и с ними Христос, везде... Кружатся  в
окне  у  Егорова  яички.  Я  вижу  жирного  червячка  с  черной  головкой  с
бусинками-глазами, с язычком из  алого суконца...  дрожит  в  яичке. Большое
сахарное яйцо я вижу - и в нем Христос.
     Великая Суббота, вечер. В  доме тихо, все прилегли  перед заутреней.  Я
пробираюсь  в зал - посмотреть, что  на  улице. Народу мало,  несут  пасхи и
куличи в картонках. В зале обои розовые - от солнца, оно заходит. В комнатах
-  пунцовые  лампадки,  пасхальные:  в  Рождество  были  голубые?.. Постлали
пасхальный  ковер в гостиной, с  пунцовыми  букетами. Сняли  серые  чехлы  с
бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах - новые
красные  "дорожки".  В  столовой на окошках  -  крашеные  яйца  в  корзинах,
пунцовые: завтра отец будет  христосоваться с народом. В  передней - зеленые
четверти  с вином: подносить. На  пуховых подушках, в столовой на диване,  -
чтобы не  провалились! - лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой,
- остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.
     Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая  телега,  - повезли в  церковь
можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот:
     - Ты чего это не спишь, бродишь?..
     Это отец. Он только что вернулся.
     Я не знаю, что мне  сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и
смотреть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное, святое.
     Отец  надевает  летний  пиджак  и начинает оправлять лампадки.  Это  он
всегда  сам:  другие  не так умеют. Он  ходит с ними  по комнатам и напевает
вполголоса: "Воскресение Твое Христе Спасе... Ангели поют на  небеси..." И я
хожу с ним. На душе у  меня радостное и тихое, и хочется отчего-то  плакать.
Смотрю на него, как становится он  на стул, к иконе,  и почему-то приходит в
мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и
зажигает, напевая священное. Их  очень  много, и все, кроме одной, пунцовые.
Малиновые  огоньки  спят  -  не  шелохнутся. И только  одна,  из детской,  -
розовая, с белыми глазками, - ситцевая будто. Ну, до чего красиво! Смотрю на
сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к
отцу,  к  ноге. Он теребит  меня за щеку.  От  его пальцев пахнет  душистым,
афонским, маслом. - А шел бы ты, братец, спать?
     От  сдерживаемой  ли   радости,  от   усталости   этих   дней,  или  от
подобравшейся  с чего-то грусти,  -  я  начинаю  плакать, прижимаюсь к нему,
что-то хочу сказать, не знаю...
     Он подымает  меня  к  самому потолку,  где сидит  в  клетке  скворушка,
смеется зубами из-под усов.
     - А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну...
     Он несет в кабинет  пунцовую лампадку, ставит к  иконе  Спаса, смотрит,
как ровно теплится, и как хорошо стало в кабинете. Потом достает из стола...
золотое яичко на цепочке!
     - Возьмешь к заутрени, только не потеряй. А ну, открой-ка...
     Я с трудом  открываю  ноготочком.  Хруп,  -  пунцовое там и  золотое. В
серединке   сияет   золотой,  тяжелый;  в  боковых   кармашках  -  новенькие
серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую  руку,  пахнущую деревянным
маслом. Он берет меня на колени, гладит...
     - И  устал  же  я, братец...  а  все дела. Сосни-ка,  лучше, поди,  и я
подремлю немножко.
     О,  незабвенный  вечер, гаснущий свет  за  окнами... И теперь еще слышу
медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумьи голос -

     Ангели поют на не-бе-си-и...

     Таинственный свет, святой. В зале лампадка только. На большом подносе -
на нем я могу  улечься  - темнеют куличи, белеют  пасхи. Розы  на куличах  и
красные яйца  кажутся  черными.  Входят на  носках  двое, высокие  молодцы в
поддевках,  и  бережно  выносят  обвязанный  скатертью  поднос.  Им  говорят
тревожно: "Ради Бога, не опрокиньте как!" Они отвечают успокоительно: "Упаси
Бог, поберегемся". Понесли святить в церковь.
     Идем  в  молчаньи  по  тихой  улице, в  темноте. Звезды,  теплая  ночь,
навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.
     В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах,
- утыканы изюмом. Редкие  свечечки.  Пахнет можжевельником  священно. Горкин
берет меня за руку.
     - Папашенька  наказал  с  тобой  быть,  лиминацию  показать.  А  сам  с
Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.
     Он ведет меня  в  церковь,  где  еще  темновато, прикладывает  к  малой
Плащанице на  столике:  большую,  на  Гробе,  унесли. Образа  в розанах.  На
мерцающих в полутьме паникадилах  висят зажигательные нитки. В ногах возится
можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове.
     Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под  бородкой.
Свечка у него красная, обвита золотцем.
     - Крестный ход сейчас, пойдем распоряжаться. Едва пробираемся в народе.
Пасочная  палатка  -  золотая  от  огоньков,  розовое там,  снежное.  Горкин
наказывает нашим:
     -  Жди моего голосу!  Как показался ход, скричу - вали! -  запущай враз
ракетки! Ты, Степа... Аким, Гриша... Нитку я подожгу, давай мне зажигальник!
Четвертая - с колокольни. Митя, тама ты?!.
     - Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!
     - Фотогену на бочки налили?
     - Все, враз засмолим!
     - Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас  на красный-согласный
переходи,  с  перезвону  на трезвон, без задержки...  верти и верти  во все!
Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...
     У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают
- идет! Уже слышно -

     ...Ангели по-ют на небеси-и..!

     - В-вали-и!.. - вскрикивает Горкин, -  и четыре  ракеты враз с шипеньем
рванулись  в небо и рассыпались  щелканьем на семицветные яблочки. Полыхнули
"смолянки", и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.
     -  Кумпол-то,  кумпол-то..!  -  дергает  меня  Горкин.  Огненный   змей
взметнулся, разорвался  на много змей, взлетел по куполу до  креста... и там
растаял. В  черном небе алым Крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у
карнизов.  На  белой  церкви  светятся  мягко,  как  молочком,  матово-белые
кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые  и голубые звезды. Сияет - X. В.
На  пасочной палатке  тоже  пунцовый  крестик.  Вспыхивают бенгальские огни,
бросают на стены тени - кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все
накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.

     Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...

     - Ну, Христос Воскресе... - нагибается ко мне радостный, милый Горкин.
     Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском
и можжевельником.

     ...сме-ртию смерть... по-пра-ав..!

     Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная.
     И   в  Кремле  удалось  на  славу.  Сам   Владимир  Андреич  Долгоруков
благодарил! Василь-Василич рассказывает:
     -  Говорит - удружили.  К  медалям  приставлю,  говорит.  Такая была...
поддевку  прожег!  Митрополит  даже ужасался...  до  чего  было! Весь Кремль
горел. А на Москва-реке... чисто днем!..
     Отец, нарядный,  посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными
яйцами,  христосуется.  Тянутся  из   кухни,  гусем.  Встряхивают  волосами,
вытирают  кулаком  усы  и  лобызаются  по  три  раза.  "Христос  Воскресе!",
"Воистину Воскресе"... "Со Светлым Праздничком"... Получают яйцо и отходят в
сени.  Долго тянутся - плотники, народ  русый, маляры -  посуше,  порыжее...
плотогоны  -  широкие  крепыши...  тяжелые  землекопы-меленковцы,  ловкачи -
каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары...
     Угощение на дворе.  Орудует Василь-Василич, в пылающей рубахе,  жилетка
нараспашку, - вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой,
мотаются волосы там и там. У меня заболели губы...
     Трезвоны, перезвоны, красный - согласный звон. Пасха красная.
     Обедают  на воле, под штабелями леса. На  свежих  досках  обедают,  под
трезвон.  Розовые,  красные,  синие,  желтые, зеленые скорлупки - всюду, и в
луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.
     Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустально-золотое, через него
- все волшебное. Вот  -  с  растягивающимся  жирным червячком; у него черная
головка, черные глазки-бусинки  и язычок из алого суконца. С солдатиками,  с
уточками, резное-костяное...  И вот, фарфоровое - отца. Чудесная панорамка в
нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком
в золотом ободке, видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью
воскрес из Гроба. Рассказывала  мне  няня, что если смотреть  за  стеклышко,
долго-долго, увидишь  живого  ангелочка.  Усталый  от строгих дней, от ярких
огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах, - и чудится
мне,  в  цветах,  -  живое,  неизъяснимо-радостное,  святое...  - Бог?..  Не
передать словами. Я прижимаю  к груди яичко, -  и усыпляющий перезвон качает
меня во сне.

        ¶РОЗГОВИНЫ§
     - Поздняя у нас нонче Пасха, со  скворцами, - говорит мне Горкин, - как
раз с тобой подгадали для гостей. Слышь, как поклычивает?..
     Мы  сидим на дворе, на бревнах,  и, подняв головы, смотрим на новенький
скворешник. Такой он высокий, светлый, из свеженьких дощечек, и такой  яркий
день, так  ударяет солнце, что  я  ничего не вижу, будто  бы  он растаял,  -
только слепящий блеск. Я гляжу  в  кулачок и щурюсь. На  высоком  шесте,  на
высоком  хохле амбара,  в мреющем блеске  неба, сверкает  домик,  а в  нем -
скворцы. Кажется мне  чудесным: скворцы, живые! Скворцов я знаю, в  клетке у
нас в  столовой,  от Солодовкина, -  такой  знаменитый  птичник,  -  но  эти
скворцы,  на воле, кажутся мне другими. Не Горкин ли их сделал?  Эти скворцы
чудесные.
     - Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.
     - Какие  мои, вольные, божьи скворцы,  всем  на  счастье.  Три года  не
давались, а вот на  свеженькое-то и прилетели.  Что такой, думаю, нет и нет!
Дай, спытаю, не подманю ли... Вчера поставили - тут как тут.
     Вчера  мы с  Горкиным  "сняли  счастье".  Примета  такая  есть:  что-то
скворешня скажет? Сняли скворешник старый, а в нем подарки! Даже и Горкин не
ожидал: гривенник серебряный и кольцо! Я даже не поверил. Говорю Горкину:
     - Это ты мне купил для Пасхи? Он даже рассердился, плюнул.
     - Вот те Христос, - даже закрестился, а он никогда не божится, - что я,
шутки  с  тобой  шучу!  Ему,  дурачку,  счастье  Господь послал,  а  он  еще
ломается!..  Скворцы  сколько, может, годов,  на  счастье тебе  старались, а
ты...
     Он  позвал  плотников, сбежался весь  двор,  и  все  дивились: самый-то
настоящий  гривенничек и  медное колечко с голубым камушком. Стали просить у
Горкина,  Трифоныч давал рублик, чтобы отдал  для  счастья, и я поверил. Все
говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал:
     - Богатый будешь  и скоро женишься. При  дедушке твоем тоже раз нашли в
скворешне, только крестик  серебряный... через год  и помер!  Помнишь, Михал
Панкратыч?
     - Как  не  помнить.  Мартын-покойник  при мне скворешню снимал, а  Иван
Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: "чего на  мое счастье?"
Мартын-плотник выгреб помет, в  горсть  зажал и  дает ему - "все - говорит -
твое тут счастье!". Будто в шутку. А тот  рассерчал, бросил, глядь - крестик
серебряный! Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер. А
Мартын ровно  через  год, на третий день  Пасхи помер. Стало быть, им  обоим
вышло. Вытесали мы им по крестику.
     Мы  сидим на бревнах и  слушаем, как трещат и скворчат  скворцы, тукают
будто в домике. Горкин нынче совсем веселый. Река уж  давно прошла,  плоты и
барки пришли с верховьев, нет такой снетки к Празднику, как всегда, плошки и
шкалики для церкви давно залиты и установлены, народ не гоняют зря, во дворе
чисто прибрано, сады зазеленели, погода теплая.
     -  Пойдем,  дружок, по  хозяйству чего посмотрим,  распорядиться  надо.
Приходи  завтра  на воле разговляться. Пять  годов  так не разговлялись. Как
Мартыну нашему помереть, в тот год  Пасха такая же была, на травке... Помни,
я тебе его пасошницу откажу,  как  помру... а ты береги ее. Такой  никто  не
сделает. И я не сделаю.
     - А ты ведь самый знаменитый плотник-филёнщик, и папаша говорит...
     - Нет, куда!  Наш Мартын  самому государю был известен...  песенки  пел
топориком, царство  небесное. И пасошницу ту  сам  тоже топориком вырезал, и
сады райские, и винограды, и Христа на древе... Погоди,  я те  расскажу, как
он помирал... Ах, "Мартын-Мартын,  покажи аршин!"  - так все  и  называли. А
потому.  После  расскажу, как  он государю Александру  Миколаичу чудеса свои
показал. А теперь пойдем распоряжаться.
     Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин, которого называют
и  Боталов. В сарае, на  погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнет сам
Воронин  красными руками,  толстый, в  расстегнутой  розовой рубахе.  Медный
крестик  с  его груди  выпал  из-за рубахи и даже замазан творогом.  И лоб у
Воронина в твороге, и грудь.
     -  Для наших  мнешь-то? - спрашивает Горкин. - Мни, мни... старайся. Да
изюмцу-то  не  скупись - подкидывай. На  полтораста душ, сколько тебе навару
выйдет!  Да сотню куличиков считай. У  нас не как у Жирнова там, не калачами
разгавливаемся, а ешь  по закону,  как  указано.  Дедушка  его  покойный как
указал, так и папашенька не нарушает.
     - Так и  надо... - кряхтя, говорит Воронин и  чешет грудь. Грудь у него
вся  в капельках.  - И для  нашей торговли оборот, и всем  приятно.  Видишь,
сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте!
     Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой!
     - А чего на розговины-то  еще  даете?  - спрашивает Воронин. - Я  своим
ребятам рубца купил.
     - Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три
пудика, да студню  заготовили от осьми быков, во как мы!  Да лапша будет, да
пшенник  с  молоком.  Наше дело тяжелое, нельзя. Землекопам  особая добавка,
ситного по фунту на заедку. Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней, да
колбасники придут с прижарками, за  хозяйский счет... все по четверке съедят
колбаски жареной. Нельзя.  Праздник. Чего поешь - в то и сроботаешь. К нам и
народ потому ходко идет, в отбор.
     - Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч... без тебя плохо
будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин.
     - Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем.
     Горкин сегодня причащался и  потому нарядный. На нем синий казакинчик и
сияющие  козловые  сапожки.  На  бурой,  в  мелких  морщинках,  шее  розовый
платочек-шарфик. Маленькое  лицо, сухое, как  у  угодничков,  с реденькой  и
седой  бородкой,  светится,  как иконка.  "Кто  он будет?" - думаю о  нем: -
"свято-мученик  или   преподобный,  когда  помрет?"  Мне  кажется,  что   он
непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи.
     - Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.
     - Да  ты сдурел! - вскрикивает он в крестится, и в лице у него испуг. -
Меня, может, и к раю-то не подпустят... О, Господи... ах ты, глупый, глупый,
чего сказал. У меня грехов...
     - А тебя святым человеком называют! И даже Василь-Василич называет.
     - Когда  пьяный  он... Не  надо  так говорить.  Большая лужа все  еще в
полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на  бревнышках и сделаны
перильца, как сходы у купален. Идем по доскам и смотримся. Вся голубая лужа,
и солнце в  ней, и мы с  Горкиным, маленькие  как  куколки, и  белые штабели
досок, и зеленеющие березы сада, и круглые снеговые облачка.
     - Ах, негодники! - вскрикивает  вдруг  Горкин, тыча на лужу пальцем.  -
Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы!
     Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.
     -  Да скорлупа-то! -  показывает  он под ноги, и я вижу  яичную красную
скорлупу, как она светится под водой.
     На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в
скорлупе, - светится до того красиво! Я начинаю прыгать.
     - Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! - кричу я.
     - Вот, поганцы... часу не дотерпеть! - говорит грустно Горкин. -  Какой
же ему Праздник будет, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь
себе  пост изгадил... Вот ты умник, ты  дотерпел, знаю. И молочка  в пост не
пил, небось?
     - Не пил... -  тихо  говорю я,  боясь поглядеть  на Горкина, и  вот, на
глаза наплывают слезы, и через эти слезы радостно видится скорлупка.
     Я вспоминаю горько, что и у меня не будет настоящего Праздника. Сказать
или не сказать Горкину?
     -  Вот умница... и  млоденец, а умней  Ондрейки-ду-рака, -  говорит он,
поокивая. - И будет тебе Праздник в радость.
     Сказать,  сказать! Мне  стыдно,  что Горкин  хвалит,  я совсем  не могу
дышать, и радостная  скорлупка в луже  словно  велит сознаться.  И я  сквозь
слезы, тычась в коленки Горкину, говорю:
     - Горкин... я... я... я съел ветчинки...
     Он  садится  на  корточки, смотрит  в  мои  глаза,  смахивает  слезинкн
шершавым пальцем, разглаживает мне бровки, смотрит так ласково...
     - Сказал, покаялся...  и простит Господь.  Со слезкой покаялся... и нет
на тебе греха.
     Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка.
     О,  чудесный,  далекий день! Я его снова вижу, и  голубую лужу, и новые
доски мостика, и солнце, разлившееся в воде, и  красную скорлупку, и желтый,
шершавый палец,  ласково  вытирающий мне глаза.  Я снова слышу шорох  еловых
стружек, ход по доскам рубанков, стуки скворцов над крышей и милый голос:
     -  И  слезки-то  твои  сладкие...  Ну,  пойдем, досмотрим.  Под широким
навесом,  откуда убраны сани и  телеги, стоят столы.  Особенные  столы - для
Праздника. На новых  козлах  положены  новенькие  доски, струганные  двойным
рубанком.  Пахнет  чудесно елкой  - доской еловой. Плотники, в рубахах,  уже
по-летнему,  достругивают  лавки.  Мои  знакомцы:  Левон  Рыжий, с  подбитым
глазом, Антон Кудрявый, Сергей Ломакин, Ондрейка, Васька...
     - В отделку. Михал Панкратыч, - весело говорит  Антон  и гладит шершаво
доски. - Теперь только розговины давай.
     И Горкин поглаживает доски, и я за ним. Прямо - столы атласные.
     - Это вот хорошо придумал! - весело вскрикивает Горкин, - Ондрюшка?
     - А то кто ж?  - кричит  со стены Ондрейка, на  лесенке. - Называется -
траспарат: Значит - Христос Вос-кресе, как на церкве.
     На  кирпичной стене  навеса  поставлены розовые буквы  -  планки.  И не
только буквы, а крест, и лесенка, и копье.
     - Знаю, что ты мастер, а... кто на луже лупил яичко? а?.. Ты?
     - А то кто ж! - кричит со стены Ондрейка. - Сказывали, теперь можно...
     - Сказывали...  Не  дотерпел, дурачок! Ну,  какой тебе будет  Праздник!
Э-эх, Ондрейка-Ондрейка...
     - Ну, меня Господь простит. Я вон для Него поработал.
     -  Очень  ты Ему  нужен!  Для  души поработал, так. Господь  с тобой, а
только что не хорошо - то не хорошо.
     - Да я перекрещемшись, Михал Панкратыч!

     Солнце,  трезвон и  гомон.  Весь двор  наш  -  Праздник.  На  розовых и
золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни
глянешь, -  всюду пестрят рубахи, самые  яркие, новые,  пасхальные: красные,
розовые, желтые, кубовые, в горошек,  малиновые, голубые, белые,  в поясках.
Непокрытые  головы блестят от  масла. Всюду  треплются  волосы  враскачку  -
христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли  рабочие
разговляться и ждут хозяина. Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни,
а теперь - розговины для всех.
     Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось "то древности",
объяснил мне Горкин,  - от дедушки. Василь-Василич Косой, старший приказчик,
одет парадно. На сапогах по  солнцу. Из-под жилетки  - новая, синяя, рубаха,
шерстяная. Лицо  сияет, и  видно в глазу  туман. Он уже  нахристосовался как
следует.  Выберет плотника или  землекопа, всплеснет руками,  словно  лететь
собрался, и облапит:
     - Ва-ся!..  Что же не  христосуешься с  Василь-Василичем?.. Старого  не
помню... ну?
     И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки,
но все  хватают,  сажают  на  руки, трут  бородой, усами, мягкими,  сладкими
губами. Пахнет горячим ситцем, крепким  каким-то мылом, квасом и  деревянным
маслом.  И  веет от всех теплом. Старые плотники ласково  гладят по головке,
суют яичко. Некуда мне  девать, и я отдаю другим.  Я уже ничего не разбираю:
так все пестро  и громко,  и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от
крыш  и  сеновалов,  от  голубей, с скворешни,  с распушившихся к  Празднику
берез, льется от  этих лиц, веселых и довольных,  от  режущих  глаз рубах  и
поясков,  от  новых  сапог  начищенных,  от  мелькающих  по  рукам  яиц,  от
встряхивающихся  волос  враскачку,  от цепочки  Василь-Василича, от звонкого
вскрика  Горкина.  Он  всех  обходит  по  череду и  чинно.  Скажет-вскрикнет
"Христос Воскресе!" - радостно-звонко вскрикнет - и чинно, и трижды чмокнет.
     Входит во двор отец. Кричит:
     - Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем.
     Валят  толпой к  навесу. Отец садится под  "траспарат". Рядом Горкин  и
Василь-Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по  ряду.
Весело глазам: все пестро. Куличи  и пасхи в розочках, без  конца.  Крашеные
яички, разные, тянутся по столам, как нитки.  Возле отца огромная корзина, с
красными. Христосуются  долго, долго. Потом  едят. Долго едят и чинно.  Отец
уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже
не видно ни куличей, ни пасочек, ни  длинных рядов яичек: все съедено. Земли
не видно, -  все скорлупа цветная.  Дымят и скворчат колбасники,  с  черными
сундучками с жаром, и  все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным  рубцом в
жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и
пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но
землекопы  еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный
пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее
блюдо студня, черный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: будя! И
розговины  кончаются.  Слышится  храп  на стружках.  Сидят  на  бревнах,  на
штабелях. Василь-Василич шатается и молит:
     -  Робята... упаси Бог... только не зарони!.. Горкин гонит со штабелей,
от стружек: ступай  на лужу! Трубочками дымят на луже. И все - трезвон. Лужа
играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей,
к  саду,  начинается  гомозня.  Качели  праздничные,  поправлены,  выкрашены
зеленой  краской.  К вечеру тут  начнется,  придут  с  округи,  будет  азарт
великий.  Ондрейка  вызвал  себе  под пару  паркетчика  с Зацепы, кто  кого?
Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:
     - Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!..
     - Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.
     Двор затихает, дремлется. Я смотрю через  золотистое хрустальное яичко.
Горкин мне подарил,  в заутреню. Все  золотое, все:  и люди золотые, и серые
сараи золотые, и сад, и крыши, и  видная хорошо скворешня, - что принесет на
счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне
тоже, как все вокруг.

0


Вы здесь » Crowhaven-DarkCirodiil » Книги » Иван Шмелев


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно